Хотелось хлопнуть стакан «противошокового» греческого коньяку по привычке "пожарной команды" концерна. Закурить – сказался образ из боевиков. И – Клирик различил послание организма с ужасающей отчетливостью – под мужчину.

– Тьфу на меня, – сообщил Клирик облакам. – Тут такой триумф, а вместо этого… Ну ладно. Встаем. Работаем. Финальная показуха. Интересно, внизу услышат? Все‑таки полтораста метров.

Сошло бы и без пения – но нужно убедить людей, что Гвин с холма убрался насовсем. Выбора в репертуаре не оказалось. Из того, что четко держалось в памяти, подходила одна единственная песня. Которую не нужно переводить. Которая не будет сочтена за языческое заклинание… А Гвина нужно побеждать правильно. Тем более внизу сидит викарий и пишет отчет епископу. Что ж. Немайн встала. Взяла в руки посох. И нехотя двинулась к свежезаткнутой пещере.

Отец Адриан и правда сидел и писал. Покуда тихо, без имен. Не доклад, не отчет. А историю жизни святой и вечной. Которая неизбежно обязана со временем превратиться в житие. В этом он окончательно уверился, когда августа сумела взойти на холм Гвина. Повторив подвиг святого Коллена. Повергнуть нечисть мановением руки и святой водой не смогла. Нашла другой способ! Достойный не святого‑отшельника, а святого‑царя. И теперь намеревалась повергнуть зло окончательно…

Маленькая фигурка добралась до вершины. Прибила к зеву пещеры покров. Отдохнула. Забивать гвозди в камень – работа нелегкая. Наконец встала, в последний раз повернулась лицом к упорствующему, не сдавшемуся врагу. И запела.

Викарию не пришлось переживать ни секунды. Голос августы, поющей в полную силу, легко прорезал расстояние и ветер… И это было не заклинание.

– Она может вести легион, – заметил сэр Эдгар. – В смысле ее услышат в любом шуме. Весь строй. Оба фланговых охранения. И в глубину – от передовых дозоров до обозников!

Викарий молчал. Слушал насквозь знакомые слова. Которые сам повторил сотни и тысячи раз. Молитва звучала немного странно – некоторые слова Августина повторяла, словно боялась сбиться и что‑то пропустить. Ну а голос ангела… "Ave Maria". А что сильнее этой молитвы и молитвы Господней?

"Пантера" прокралась в город совсем не по‑танковому – неторопливо, спокойно, и даже не очень громко. За ней стелилась вечерняя тьма, помогала прятаться от любопытных взглядов. Немайн возвращалась почти тайком. Прекрасно понимала – грохнет лишний раз по камням римской дороги железный обод, высунут носы на улицу любопытные, найдется горластый – набежит толпа. Окружат, заморочат, чего доброго к королю поволокут или к епископу. А они не главные. Главный сопит у Немайн под боком, наполняя сердце ласковым теплом.

Что так случиться очень даже может – стало ясно на хуторе, где ночевал небольшой поезд. А ночевать пришлось. Курьеры добирались до города и обратно за день – с заводными лошадьми. Потом валились с ног… «Пантера» могла повторить подвиг, но к чему беспокоить ребенка? Да и викинги первый день пути чувствовали себя не лучшим образом. Что представлял собой осадный лагерь позавчерашним утром, Клирик для себя описал словами "Утро стрелецкой казни". Паролем было "Лучше бы я умер вчера", а отзывом "Лечи подобное подобным". Как можно напиться до такого похмелья слабеньким пивом и фруктовыми настойками, он не понимал – но местные ухитрились. Найдись поблизости какой‑нибудь враг – и все войско было бы вырезано без особого сопротивления. Часовые, которым не повезло со жребием, были трезвы и бдили – но их было всего четверо. Ни о каком марше с утра не могло идти и речи, так что сэр Эдгар, сам находясь не в лучшем состоянии, объявил дневку. А сиду отпустил сразу. Чтобы глаза не мозолила, как на победном пиру. Трезвая – от пива только пену схлебнула, голодная – набила желудок салатом. А под носом груды мяса – жареного, вареного, копченого. И рыбки. Морской и озерной. Соленой, вяленой и тоже – копченой, вареной, жареной… А сыр! Не швейцарский, не сычужный, напоминающий скорее творог, зато свежий, вкусный. И тоже на выбор. Многие предпочитали овечий. Клирику в начале похода очень по нутру пришелся козий. И все это под носом. Ешь не хочу. А нельзя! Кто угодно озвереет.

Что сида с первого выстрела по холму начала строжайший пост, заметили все. Зелень, маленький ломоть ячменного хлеба. Яблоко или несколько слив. Пиво – понюхать. И все. Ни мяса, ни даже каши. На глазах синела. Но зато взошла на вершину! Все ожидали, что уж на победном пиру разговеется. Нет. Обет дала, что ли? Это никого не удивило. Раз уж сида стала христианкой. Только Анна поинтересовалась, что за техника такая.

– Сидовская, – отвечал Клирик сумрачно. – Собственно, это и есть обычное питание такой, как я. Если не буду сейчас так питаться, заболеть могу. Очень нехорошо. Тяжело и довольно надолго.

Ученица сразу утратила интерес. Подслушавшая кормилица принялась в голос сидов жалеть: мол, бедненькие, привыкли в холмах на траве жить… И явно намерилась разболтать. Клирик заметил, представил, как его дружно, всей армией жалеют. И пригрозил Нарин отрезать уши, если проболтается. Как остальным фэйри. А то сидит, шпионит… сверхкомплектная.

Может, и зря. Пожалели бы да успокоились. А так… Слухи разошлись самые разные. И верно, одним из источников был отец Адриан, которого все чаще начинали именовать ласкательно‑уважительно: батюшка Адриан. Иначе с чего на обратном пути на колесницу с красно‑зеленым вымпелом на копье крестились? Не торопливо, как на пути туда, – размеренно. Как на икону или звон церковного колокола. Клирик утешался надеждой, что хотя бы часть такой реакции вызывал наперсный крест отца Адриана. На сей‑то раз викарий не был затушеван сонмищем языческих воителей. А на ферме… Ничего, в общем‑то, страшного. Только количество явившихся к утру, на проводы, соседей оказалось уж больно велико. Среди них – свекор озерной. Который сразу начал распространять свою точку зрения на произошедшее.