В углу комнаты стоял очаг, обложенный камнями, где посреди лежали железные стержни различной толщины и формы, а по краям стен стояли несколько деревянных столов, на которых были инструменты разного происхождения и материала.

От строительных гвоздей, покрытых ржавчиной и кровью до бритвенно острых тонких ножей, идеально приспособленных, для гладкого среза кожи жертвы.

Внутри стоял крайне скверный запах, почти напоминая собой разлагающийся труп, из-за чего даже пыточный мастер был в маске чумного доктора, полностью забив ее травами.

Все его тело было покрыто свежей кровью, а глаза, сквозь мутное стекло маски, полные блеска жизни в них, смотрели на человека, который был прикован к стулу в углу комнаты.

И именно к этой крохотной песчинке на фоне всей необъятной вселенной, что окружает этот мир, вопреки всему тянулся круговорот мироздания.

Создавая свои завихрения, он преобразовывал этого мужчину тем самым "глазом бури" и создавал новую историю, наконец приближаясь к нему.

Сейчас он ничем не выдающиеся, ничем не отличимый от тысяч и миллионов таких же.

Но что-то с ним сейчас происходило, что навсегда меняло его.

Это "что-то" готовое вслед за этим преобразить и весь мир, разразившись смертоносной бурей и ураганом; смерчем, сметающим все на своем пути.

Человек, заросший волосами и бородой, цвет которых уже невозможно было разобрать из-за крови на них.

Бледное тело с трудом проглядывалось в нескольких местах, не покрытых ожогами, ранами и срезанной кожей, свойственный любому северянину.

Кожа да кости, выпирающие везде, отличали его от своих собратьев, как и полное отсутствие ногтей, языка ушей я губ.

Сейчас это создание умирает — его искра жизни угасает и исчезает, растворяясь в небытие, и он медленно закрывает свои голубые глаза, покрытые дымкой пустоты в них.

Ещё миг и этот момент наступает — его сердце останавливается.

Палач и пыточных дел мастер видит это; он, хоть и не обученный пране или воле, но слишком много раз видел эту картину и не может ошибиться в ней.

Видя это, он наконец ставит инструменты обратно на стол, вытирая руки полотенцем со стола и бросая его на голову мертвеца, после чего разворачивается и уходит, оставляя за собой открытую дверь.

Спустя час в комнату вошло четверо стражей с угрюмыми лицами, один из которых, увидев эту сцену, моментально опустошил содержимое своего желудка, пока остальные трое лишь молча поморщились, не впервые видя это.

После минутной слабости и того, как они грубо, обильно приправив матом, успокоили своего товарища, что явно не мог справиться с этой картиной сразу, вместе взяли тело и куда-то понесли.

Но они не могли ощутить за ледяным телом мертвеца, что где-то внутри него сейчас разгоралось тепло, медленно циркулируя по венам и от сердца проходя через все тело, постепенно вдыхая жизнь в каждую его клеточку.

***

В этот раз пробуждение человека было более осознанным: открыв глаза, он медленно сел и уставился в пустоту взглядом, засланным какой-то пеленой.

Неизвестно, сколько он так и просидел бы, но из этой прострации вывел голос внутри него, исходящий прямо из сердца:

«Для серебра — плавильня, для золота — горнило, а для человека — трудный путь. Пройди все с достоинством воина земли, приняв удары судьбы стойко, Эсперар, только так ты станешь достойным…»

Он узнал голос женщины из сна, наполненный спокойствием и нежностью, как шум ветра посреди листвы, прошедший через него и постепенно угасший где-то вдалеке.

Эти слова заставили его глубоко задуматься. Следующие пол часа он сидел на месте, а затем его взгляд резко сфокусировался и он ударил кулаком по земле.

— Что же, старуха, будь по твоему, но придет день, и ты ответишь за это! — не узнал он свой рык.

Человек принялся осматривать себя: руки, во многих местах покрытые запекшейся кровью и грязью.

Рваные внизу тряпичные штаны, босые ноги, и сшитый из разных кусков ткани непонятного происхождения кафтан с рукавами, что на локтях обрывались.

Радовало лишь то, что ткань была довольно-таки толстой и он не был совсем уж беззащитным перед холодом.

Его смущал тот факт, что он ничего себе не отморозил: пальцы рук и ног плохо ощущались, но вполне слушались его.

Он не знал, почему должен был что-то обморозить за все это время, но какой-то глубинный инстинкт. Память, заложенная ещё в предках говорила ему, что ситуация выходит из рамок нормы.

Вместе с его решением и оживлением, желудок тоже решил дать знать о себе, сперва напомнив урчанием, а затем сосущей внутри болью, требуя пищи.