— Ты выглядишь очень плохо…

— Работа. — Валерий отмахнулся.

— Там все плохо, да?

Он опустил глаза.

— Я вижу это по твоим глазам. Но если ты не хочешь говорить, твое право. Тебе нужно время, чтобы прийти в себя. Потом расскажешь, что там происходит.

“Отвратительные вещи там происходят”, — хотел сказать ученый, сняв очки и протирая от бессонной ночи глаза. Отвернулся к окну, прижав к носу сжатый кулак, и надолго замолчал.

“Как им сказать то, что я долгие годы скрывал?”

— У меня сегодня встреча в Политбюро, поэтому я приехал обратно в Москву. К десяти часам меня уже будут ждать. Я заскочу домой, отмоюсь, переоденусь и снова уеду.

— Скажи, Валера, ты ничего не скрываешь?

Он в упор посмотрел на жену.

Маргарита Михайловна все поняла.

— Я не стану больше об этом спрашивать, пока ты сам не захочешь все рассказать. Но все же… не покидай нас так быстро…

— Не могу, у меня слишком много дел и забот, и я понятия не имею, когда и чем все это кончится. Да, мы перестали общаться, но на это есть свои причины, — Валера погладил жену по плечам. К горлу подкатил комок боли от несказанных слов, но он сдержался, обещая, как только выйдет за порог, то даст волю своим эмоциям, — все у нас будет как прежде, вот увидишь.

***

— Позовите Владимира Губарева. У меня с ним назначена встреча.

В кабинет вошел невысокий мужчина с поредевшими волосами в белой форме и с камерой на шее.

Валерий на следующий день вернулся обратно в Чернобыль:

— Мне неважно, кто виноват и в чем причина происходящего! — генеральный секретарь с коричневой “отметиной” на залысине грозно ударил кулаком по столу. — А теперь будьте любезны вернуться на свои места, — произнес он после долгой тирады, махнув рукой в сторону выхода.

— Мне стоит задержаться, товарищ Щербина? — когда руководители, прихватив с собой папочки с документами, вышли из огромного, увитого колоннами, зала, ученый подошел к Борису Евдокимовичу, спрятав руки в карманы темных брюк.

— Да, вы остаетесь здесь, Валерий Алексеевич.

Едва переступив порог своего кабинета, Валера бросился к телефону, набрал на нем номер и прокричал в трубку:

— Я хочу немедленно с ним поговорить!

Аппарат снова громко зазвонил:

— Щербина просит вас вернуться в Чернобыль!

В четыре дня самолет вылетел в Киев.

“Задачи остаются прежними. Во-первых, необходимо пронаблюдать за состоянием четвертого блока, так как основные засыпки уже окончены. Нужно вводить специальные зонды, чтобы измерить температуру внутри реактора, его радиационные поля и контролировать движение радионуклидов в воздухе.

Во-вторых, необходимо как можно скорее расчистить территорию промышленной площадки вокруг атомной станции.

И, в-третьих, начать работать по сооружению туннелей под фундаментом разрушенного блока.

Ну и последнее: оградить тридцатикилометровую зону, начать работы по измерению радиационных доз на ее территории и за ее пределами, и дезактивировать большую ее часть”

Когда приглашенный Владимир Губарев, журналист из газеты “Правда”, присел перед ученым, тот встал, засунул руки в карманы брюк и, подойдя к зашторенному окну, остановился, бросив взгляд на улицы опустевшего города.

— Вова, я знаю тебя со студенческой скамьи. Мы проучились с тобой до самого последнего курса…

— Слушай, на тебе лица нет. Ты, случаем, не заболел?

Валера достал из кармана пиджака пачку сигарет и прикурил. Издал тяжелый вздох и посмотрел на огонек на кончике сигареты. Поднес ее ко рту и затянулся. Выпустил дым через приоткрытые губы и вновь устремил взор на улицу.

— У меня столько всего накопилось, ты себе это представить не сможешь.

И академик продолжил, выдержав паузу:

— Это случилось десять лет назад, я уже тогда работал в курчатовском институте, преподавал неорганическую химию, изучал ядерную реакцию и писал статьи на тему атомных реакторов.

Однажды я увидел одну девушку, журналистку. Она захотела пообщаться со мной тет-а-тет.

Мы с ней не раз беседовали после, а потом у нас все закрутилось. Я переспал с ней раз, потом еще раз, и еще раз, а потом я узнал, что она беременна. У нас родилась дочь. А потом я ушел, оставил ее с дочерью потому что любил только одну женщину, свою Маргариту.

Все, что со мной случилось, я посчитал кошмаром наяву. “Это был не я!” — кричал я сам себе по ночам.

Дочь свою, вторую, я не видел два года. В последний раз мы увиделись, когда ей исполнилось четыре.