Потянувшись и рыгнув, Вислоусый отошел к двери, загремел засовом и, не поворачиваясь, бросил через плечо: — Кто дернется или вякнет — буду отрезать по кусочку и скармливать своему любимому псу. Начну с ваших мочек и сосков, ублюдки…

Девушки затряслись в рыданиях, парни скорчились, будто стараясь казаться меньше. Бренну казалось, что он, как жалкая муха, попал в центр жуткой паутины, похожей на железное устройство в Испытательном Рауме, где он висел, растянутый на ремнях. Висел и ничего не мог сделать или хоть как-то повлиять на события.

Когда вдали затихли шаги скорпа, в камеру вошел пожилой тюремщик и, шаркая сапогами, приблизился к Бренну: — Ты не станешь кусаться, порх, если я вытащу кляп, сниму удавку и посажу на цепь? Не станешь драться? — задал он вопрос, ставя на земляной пол гнутую жестяную миску с водой. Бренн замотал головой, глядя на воду. Надзиратель выдернул ему изо рта слюнявый ком, снял с шеи ремень, надел железный ошейник, закрепив цепь на стенном кольце, и лишь после этого развязал запястья. Бренн лихорадочно хватал открытым ртом воздух, еле разгибая почти вывернутые руки.

— Ладони и пальцы жечь будет, — оно всегда так бывает. Но ты не кричи, не кричи, порх, терпи, иначе Зигор, то бишь, твой хозяин господин Зигор Болли, обозлится, и будет только хуже. — Тюремщик подвинул ему миску: — Лакай из миски, порх, да не пытайся хвататься руками — все одно — разольешь. Или терпи, коли гордый, пока руки не отойдут…

— Я не порх, я не вор, я свободный подданный Бренн Ардан — прохрипел он, решив, что не станет лакать по-собачьи, как бы ни хотелось пить. — Это какая-то дерьмовая ошибка…

Перед глазами закачалось желтое морщинистое лицо надзирателя. Откашлявшись, старик проскрипел: — Ошибка? Может, оно и так, только это уже неважно… Забудь свое прежнее имя, порх. Привыкай к новой жизни. Привыкай стоять на четвереньках, поджимать зад и с готовностью подчиняться… иначе будет хуже.

Хуже? Он задыхается в вонючей камере. Не чувствует рук, не чувствует даже слабой пульсации яджу из-за сильной боли в голове и охватившей его паники. Его собираются лишить свободы, сделать никчемным бесправным порхом, как его мать… Старый, вызревший в детстве, ужас набросился на него голодным зверем, захлестнув темной волной. Бренн почти не соображал. Куда уж хуже!

Но старый тюремщик оказался прав.

… он выдрессирует из тебя умелого живца — живое мясо для кровавых игрищ в Казаросса… — страшные слова долбили изнутри голову, и этот долбеж не стихал.

Бренн хорошо помнил первое впечатление от Игры Живцов, в которой принимали участие дрессированные молодые порхи. Помнил азарт и дрожь предвкушения, когда в Аквариуме Казаросса началась бойня между десятками морских летучих тварей, доставленных из южных морей, и полуголыми юнцами, вооруженными копьями, тесаками и трезубцами. Живцы прыгали над бурлящей водой по мосткам, перебегая между ними по узким брусьям, и одновременно отбивались от летучих мурен, химер и небольших акул. А хищные рыбы остервенело впивались в почти незащищенные тела живцов, вырывая из них куски мяса. Под конец Игры зелено-голубая вода в Аквариуме стала красной, а из тридцати порхов выжило меньше половины.

Они с Дуги смотрели представление с «балкона» — самого верхнего яруса Аквариума, откуда фигурки людей казались живыми игрушками, специально изготовленными для развлечения публики. Он помнил куски мяса, оторванные кисти рук, и мертвые тела живцов, плавающие среди дохлых рыб. Они тоже казались ненастоящими, а кровавое зрелище влекло и отталкивало одновременно. Бренн испытывал азарт, желание выиграть хоть немного по ставке, а смутная жалость к покалеченным и погибшим меркла под натиском острого ощущения — он здесь, наверху, в полной безопасности делает ставки, а там — внизу — порхи, участь которых — служить свободным. Именно это проповедовалось в Лааре веками и тысячелетиями. Всегда. На Играх Бренн даже забывал о судьбе матери, и лишь через некоторое время, придя в себя, начинал испытывать неловкость, стыд и душевный раздрай.

Правда недавняя жесткая проверка на яджу, когда, корчась от боли и страха в Рауме, он оказался на грани жизни и смерти, похоже, напрочь отбила у него тягу к кровавым представлениям. По крайней мере, в последние дни Бренн даже думать не мог о развлечениях такого рода. И не мог представить, что его детский ужас воплотится в реальность, и с ним произойдет то же, что случилось с его матерью. Что по неведомому капризу Жизнедателя, судьба вмиг превратит его из свободного подданного в презренного порха, швырнув в подвалы Казаросса.

***

Перед рассветом двое солдат-скорпов связали заключенным руки за спиной и затолкали в тесную повозку без единого окошка или щели. Через час тряски по мостовым, она остановилась. Бренн не ошибся — в сизом предрассветном тумане перед ним вздымались древние стены Казаросса. Их погнали по полутемным проходам и крутым каменным лестницам. Несмотря на боль в затылке, Бренну казалось, что он все еще спит, и никак не может очнуться от кошмара… Он пытался задержать дыхание, как делал это в детстве, если снился дурной сон… зажмуривался и резко открывал глаза, но это не помогало… Перед ними все также маячили ссутуленные спины парней, а позади раздавались резкие окрики стражей.