«Теперь это ожерелье твое, — сказал Чин тихим, хриплым голосом. — Мое сердце принадлежит тебе, и я буду с тобой всегда».

Глаза Суджи наполнились слезами от переполнявших ее чувств:

«Я люблю тебя, Чин».

Вспоминая, как его щека прижималась к ее волосам, когда они обнимались, Чин перевернулся на другой бок. Он сунул руку под рубашку и нежно погладил теперь уже мягкую кожу. Хёк лежал на бетонном полу прямо перед Чином и наблюдал за ним, а потом протянул руку и похлопал его по рубашке.

Чин напряг руку:

— Отвали.

— Так вот почему ты все за живот держишься, — усмехнулся Хёк. — А я уж начал думать, не заболел ли. Ты знаешь, эти штуки, вообще-то, для рук, а не для живота.

— Закрой рот. Я не хочу их лишиться.

— Хорошо, я понял, — сказал Хёк, озадаченный тоном Чина. Он явно задел его за живое. — Они что, особенные? Кто их тебе подарил?

— Моя девушка.

— А, так у тебя была девушка.

— У меня есть девушка. — Чин бросил на него угрюмый взгляд.

— Только какая теперь ей от тебя польза?

— Я снова ее увижу. Выберусь отсюда и опять буду с ней.

Хёк сразу посерьезнел.

— Удачи тебе в этом, — сказал он и закрыл глаза.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Дизентерия поражала заключенных одного за другим, и они погибали в своих камерах. Надзиратели, ругаясь, выволакивали их наружу, тащили за волосы и пинали ногами.

— Грязные засранцы, — смеялись они, кривясь от отвращения.

— Все, у кого течет из задницы, идут туда. — Охранник показал в другой конец коридора. — А остальные сюда. Будете спать снаружи. — Он мотнул головой в сторону двора.

Когда они вышли во двор, Чин осторожно оглядел столб, на котором оставили умирать беглеца. Земля под ним все еще была заляпана темными пятнами крови.

К ним подошел надзиратель по имени Пун. В руках у него болтался кусок цепи, которой он сковывал заключенных. Но ее не хватило еще на десятерых человек, среди которых был стоявший в наручниках Чин. Пун бросил цепь, и она с унылым звоном упала в грязь. Надзиратель спрятал руки под мышки.

— Иди принеси веревку, — сказал он стоявшему рядом напарнику повыше ростом, которого звали Тэкун.

— Нет. Веревка не подойдет. — Тэкун потряс головой и крикнул человеку в шинели: — Сержант! Что с оставшимися? Поведем внутрь?

— Нет, свяжи их вместе, — ответил сержант. — По рукам и ногам.

— Связать? — не понял Тэкун.

— Иди найди веревку и сделай это! — огрызнулся Пун.

Тэкун втянул сопли и харкнул прямо на ноги заключенному.

— Щибаль! Черт! Связать их веревкой? Да коса моей мамаши или даже волосы на лобке твоей бабули и то прочнее.

Пун пихнул товарища:

— Я свяжу их твоими кишками.

Тэкун ударил Пуна в ответ, а потом пнул Чина.

— Придурки! — прокричал им сержант. — Что тут происходит?!

— Ничего. — Пун отдал честь.

Тэкун крадучись прошел мимо, двинув исподтишка товарищу в печень. Он скрылся за углом тюрьмы и вернулся через несколько минут, неся на плече моток веревки. Швырнув его к ногам Пуна, он подтащил веревку поближе к заключенному и принялся связывать его запястья.

— Хотите повязать узелки, сержант?

Сержант одним прыжком подлетел к высокому надзирателю и ударил его так, что тот отлетел прямо на заключенных.

— Кончай хамить! Связывай ноги и руки, а если кто-то сбежит, ты, сукин сын, ответишь!

Пун сгреб Чина, швырнул его лицом вниз на ледяную землю и поставил ногу ему на спину. Ноздри и легкие Чина забила щелочная пыль, а надзиратель ухватил его за руки и принялся накидывать веревку на запястья — один виток, два, три… Затем, подняв Чина на ноги, он обвязал несколько раз веревкой его лодыжки. В мгновение ока парень оказался связан по рукам и ногам. Сержант подергал веревку, чтобы проверить, насколько крепко она держит: узел был надежным. Удовлетворившись, развернулся на каблуках и зашагал обратно к тюрьме, по дороге пнув пожилого заключенного. Тщедушное тело старика, казалось, задеревенело, как тушка замороженного цыпленка. Чин проследил, как сержант скрылся за дверью тюрьмы, и оглядел ряды заключенных. Им этого не пережить. То есть это было под силу Чину, возможно, Хёку и Пэ, но мужчины постарше, с хрупкими костями и серыми лицами, были практически трупами.

Чин усиленно моргал, заставляя себя держать глаза открытыми. Он мог уснуть на морозе, но ему совсем не хотелось умереть во сне. Он пытался представить лица родителей и Ённы, но они казались далекими и расплывчатыми, как старые фотографии на стене. Не было почти никаких чувств. Сердце уже не болело за мать и сестру, и не осталось ни единой искорки злости на избившего его отца. Лица родных потонули вдалеке, вместе с десятками других бледных лиц из дома с черными окнами, где прошло его детство.