–  А ты подглядывал?

–  Слыхал.

–  То-то, слыхал. Нашел где искать русалок - посередь Москвы!

–  Посередь Москвы оне самое и водятся, - усмехнулся степенный усатый воин Семен Булава.
– Вы вон десятского о том спросите, он знает. А в лесах да на озерах - блажь одна.

–  Вчера тоже блажь была?

–  А ты думал!.. Дед вроде показывался, да мало ли их, этаких-то леших, прячется по лесам! Пчел разводят, мед купцам сбывают, иные цельными семействами живут - што тебе Соловьи-разбойники. Вот окрутит он вас, дураков, со своими внучками - кончится ваша воля да и вся блажь с нею. Подпоит медовым вином на травах - и окрутит. Такие меды есть - хлебнешь, и не то што русалки - ангелы небесные померещатся вместо каких-нибудь дур.

Тупик посмеивался, слушая воинов, а сам достал травку. Стебелек лишь чуть привял, но аромат даже усилился, и явились Ваське то поляна среди сосен, вся в ромашках, то пойменный луг в пестрых цветах на берегу Москвы, где он любил в одиночестве попасти своего рыжего скакуна, то вдруг, словно из забытого сна, появлялась молодая синеглазая женщина с мягкими неуловимыми чертами, с певучим голосом и ласковыми руками, которые пахли мятой и ладаном. Васька знал - это мать, которой он почти не помнил; умерла она от моровой язвы, когда ему не было и пяти лет…

На другое утро отряд вышел к Дону недалеко от его слияния с Непрядвой. Под крутогором над поймой реки среди осокорей пряталась безлюдная деревушка в два-три двора, лишь девчонка-подросток неподалеку пасла на елани гусей. Заметив всадников, подхватилась бежать в деревню, но Тупик окликнул ее ласковым голосом, и девчонка остановилась, закусила палец, глядя исподлобья.

–  Что за деревня, касатка?

–  Татинка, - отозвалась робко.

–  В деревне есть кто?

–  Дедушка, только очень старый. Да еще маленькие.

–  Где же большие?

–  Да в поле на зорьке уехали. Может, пополудни будут.

–  Все у вас ладно? О татарах не слыхать?

–  Как не слыхать, боярин? Анамнясь в Ивановку наведывались, что за Доном, верстах в пяти отсель. Да бог миловал, - по-взрослому вздохнула девчонка.
– Никого не тронули. Говорят, расспрашивали про войско московское. Да еще потом корова пропала на хуторе Сабурове. Может, татары угнали, может, волки… А вы рязанские?

–  Рязанские, касатка, рязанские. Спасибо тебе.

Тупик тронул коня, направляясь вверх по реке. Скоро заметили перекат, послали вперед разведчика. Конь с удовольствием вошел в золотистую воду, темные тени рыб метнулись от берега в глубину. Воины пристально следили за другим берегом, на котором маячили строения села впятеро крупнее Татинки. Это было Рождествено Монастырщина, стоящее над самым устьем Непрядвы.

–  Чудно, - заметил Васька.
– Татары побывали, а села живы. Не передумал ли Мамай воевать? Или с рязанским князем заигрывает?

–  Здесь не рязанские села, совсем вольные казаки живут, - ответил Семен.
– А татарин, он и тихий не прост. Шелк стелет - тож оглядывайся. Лишь под самым противоположным берегом конь разведчика всплыл, но тут же достал дно и скоро вышел на берег. Воин поднялся на взгорок, подал знак: все в порядке.

–  Надо заметить этот брод, - сказал Тупик.

Рождествено Монастырщину минули стороной. Разведчикам теперь не следовало привлекать к себе лишнего внимания: земли Москвы остались далеко, и отряд вел скрытый поиск.

Справа, по гряде холмов вдоль Непрядвы, синели под ясным утренним небом перелески, слева, за длинной возвышенностью, покрытой густой темно-зеленой дубравой, текла речка Смолка, впереди простиралось широкое, чуть всхолмленное поле. Лишь местами над горизонтом синими неровными зубцами вставали леса - там, в тенистых оврагах, заросших дубняком, струились прозрачные и прохладные притоки Непрядвы. Местами заросли степной полыни, донника и колючего татарника доставали до конских грив, но высокое дикотравье поминутно сменяли редкие кочкарники, обширные поляны белой ромашки, розоватого клевера, жесткой луговой тимофеевки, нежной купальницы и какой-то ярко-изумрудной травки, гладкой и упругой, как атлас. Дурманящий настой меда и мяты стоял в воздухе, у всадников кружились головы, и даже вечно сердитый Копыто улыбался в рыжую бороду. То ли от солнечного воздуха, то ли от снадобий войскового лекаря рана на щеке его затянулась, он снял повязку, подставлял солнцу и ветерку свежий сабельный рубец - лучшее украшение воина. В траве тут и там журчали ключи, взблескивали оконца кристальной воды, казавшиеся осколками летнего неба, и на всем поле царили птицы. Пронзительно и тревожно плакали чибисы, грудастые турухтаны, пугая коней, взлетали из-под самых копыт, тревожно чмокая, стремительно срывались с кочек серые барашки-бекасы, лениво поднимались на крыло охристые молчаны-дупеля и тут же роняли в траву тяжелые разжиревшие тела, большие изящные серпоклювы бродили по полянкам, гордо вышагивали красноножки-щеголи и крупные улиты-веретенники, а где-то вдали металлическими голосами пересвистывались малые кулички-поручейники.

–  Гляди ты, - удивился Шурка.
– Поле-то куличиное, весь их народец речной да луговой тут собрался.

–  Ты што, бабка-отгадка, - усмехнулся Копыто.
– Оно и зовется Куликовым полем.

–  Чудное место, - вздохнул молодой сакмагон.
– Тут бы травушку косить, хороводы водить да за девками по лугам бегать.

–  Все бы вам с Шуркой девки да русалки, - фыркнул Семен.
– На этом поле ульев бы понаставить в колодах. То-то сбор был бы!

–  Не, дядя Семен, девки слаще меда, - ухмыльнулся Шурка.
– Ты попробуй когда-нибудь, а? Поди, забыл со своей Евдохой…