Тогда Колхиди для убедительности повысил голос:

– Да что ты понимаешь в жизни, молокосос? Говорю тебе, все беды от проклятой человеческой алчности! Вот ответь мне, как часто трескается Земная кора?

– Ну-у… в восемьдесят втором…

– Вот то-то же! А как часто тебя, скажем, обсчитывают на рынке, а? Бесконечно!

– Ну, это софистика, а я про науку.

– Жизнь – это и есть наука, причем самая важная из всех наук вместе взятых. А мы либо по невежеству не следуем ее правилам, либо попросту игнорируем их, и живем так, как нам заблагорассудится. Каждый думает только о себе самом. Эгоизм и алчность – вот что заменило нам разум и совесть.

Привлеченный громкими возгласами, в закусочную заглянул Рубик. Он услышал последние слова Колхиди и поспешил поддержать его:

– Молодежь, молодежь, всему их учить приходится, да, дядь Дод? Не понимают простых истин.

– Ну допустим, что все беды от человеческой алчности, – сдался Парфюмер, – и что из того? Как алчность может быть связана с гулом на рынке? Что, кто-то завел себе левый бизнес?

Колхиди одобрительно ухмыльнулся:

– Соображаешь.

– И кто же это?

Парфюмер с Розочкой напряженно всматривались в смуглое лицо Колхиди, покрытое сетью мелких морщин, ожидая от него чуть ли не откровения. Но он вместо этого лишь растерянно пожал плечами и выпятил нижнюю губу:

– Откуда я знаю? Искал, но все безуспешно. Каждого расспросил, мол, у тебя гудит? Но все как один отпираются.

Рубик задумчиво почесал небритый подбородок:

– Не знаю как вы, но лично я ни за что не поверил бы Сортирщику.

Сортирщик – именно этого унизительного прозвища удостоился Стас Недоученко с того самого момента, когда впервые ввел денежный сбор за посещение бесплатного общественного туалета.

Лицо Колхиди вытянулось, как только он услышал о Сортирщике, и он сокрушенно покачал головой:

– Черт побери, а ведь про него-то я даже не подумал…

Если до этого момента Колхиди лишь посмеивался над убогим Сортирщиком, принимая его за безобидного недотепу, то теперь тот предстал перед ним в ином свете. Колхиди вдруг вспомнил, как буквально на днях он застал этого гнусного притворщика в туалетной кабинке, когда тот вытряхивал из корзины использованную бумагу в большой черный пакет. Что-то звериное, хищное таилось в его оскале, какой-то животный страх так и читался в его затравленном взгляде глаз-буравчивов, глубоко утопленных в темных глазницах, как будто его застукали за чем-то преступным.

– Этот мерзавец смотрел на меня с неприязнью, – задумчиво пробормотал Колхиди, ни к кому не обращаясь. – Он явно что-то затеял.

Рубик вновь согласился с мясником:

– Я же говорю, мутный он.

Парфюмер подтвердил:

– Угу, всегда себе на уме. Идет, голова вниз, ни на кого не смотрит, а у самого глаза испуганно бегают…

Розочка вмешалась в разговор:

– А как он ходит, видели? Как будто у него ноги наоборот… Или вместо ног копыта, как у черта…

Молодые люди загалдели разом, выражая не столько разумные мысли, сколько эмоции.

Сквозь гомон их голосов пробился густой бас Колхиди:

– Ладно, хорош болтать. Надо действовать.

Розочка с Парфюмером снова затараторили наперебой друг другу:

– «А почему это мы должны что-то делать?» – «Пусть Пинчук с ним разбирается!» – «Или Дрязгунов. Зря, что ли, с нас взносы собирает?».

Среди прочих поступило предложение и от самого Колхиди, вполне конкретное, но весьма неожиданное: «Кастрировать Сортирщика», сразу после чего все разом замолчали, как будто размышляя, не столько о целесообразности этой радикальной операции, сколько о ее осуществимости.

– Нет, ну это запросто, – отозвался Рубик, – но я предлагаю для начала попробовать поговорить с ним.

– Хорошо, но потом все равно кастрирую, – пробормотал Колхиди.

Розочка с Парфюмером покинули закусочную, оставив мясника с охранником распивать коньяк. Несмотря на поздний час и долгий, трудный день позади, настроение у молодых людей было приподнятым, ведь завтра состоится разговор с Сортирщиком, и тогда все сразу разрешится… и, может быть, даже выглянет солнце.

Был поздний вечер, когда Стас вышел на улицу через черный вход и устало уселся прямо на холодный бетон пандуса. Он привалился спиной к кирпичной стене и вгляделся вверх, в струи дождя. Непроницаемо черное небо над головой не предвещало хорошей погоды ни завтра, ни послезавтра… никогда. А еще Юг называется. Отскакивающие от покосившегося карниза ледяные брызги падали ему на оголенные ноги, на лицо, попадали даже за воротник кофты. Стас отер грязной ладонью не менее грязное лицо. Ну что это за жизнь, когда даже домой не хочется возвращаться? Он чувствовал себя несчастливым… голодным и несчастливым.