Потом мы поехали к Мишке.

Страшно входить в дом, где только что случилась беда, невыносимо смотреть на опухшие лица детей, еще не успевших поверить в окончательность происшедшего, звонить по знакомым номерам, продираясь сквозь бесконечные «не может быть!». Бедный Мишка, убежденный, что Галка спешила домой к его возвращению с дачи (он часто ездил туда на электричке – так выходило дешевле), находился в полувменяемом состоянии. Разубеждать его мы не стали. Эти три дня были настоящим мучением.

На поминках к нам подошла Мишкина мать с какой-то худощавой блондинкой и, комкая в трясущихся руках носовой платок, попросила:

– Девочки, вот мне сказали, в колледже остались Галины вещи. Вы не привезете?

Мы пообещали сделать это завтра же.

Утром дама, с которой мы познакомились накануне, встретила нас в фойе колледжа, провела в кабинет, указала Галин стол, устроилась у окна и принялась меланхолическим тоном рассказывать, как любили нашу подругу в коллективе.

В верхнем ящике стола, как водится, хранились сигареты и всякие мелочи: косметичка, расческа, щетки, флакончик «Мажи нуар», лак для волос; два других были забиты папками, на месте нижнего стояли две пары туфель.

Бог мой, сколько ненужного бумажного сора остается после человека! Мы бегло просматривали отчеты, планы, методразработки – бесполезно в общем-то потраченные часы чужой теперь нам жизни. Личных бумаг не было. Сложив в пакеты все, что могло представлять хоть какой-то интерес для домашних, я вытащила туфли и засунула руку поглубже, проверяя, не осталось ли чего. Там, у задней стенки, под плотной бумагой, застилавшей фанеру, действительно что-то лежало. Я потянула – коричневый конверт. Не глядя, я сунула его в сумку.

– Это тоже Галины Георгиевны, – блондинка, имени которой я никак не могла вспомнить, открыла стенной шкаф, где одиноко висел клетчатый жакет.

Когда Юлька складывала его, на меня пахнуло слабым запахом духов, и почему-то сразу нахлынула такая тоска, что, глядя на опустевшую вешалку, я закричала долгим отчаянным беззвучным криком.

– Пойдем, – потянула меня Богданова.

В машине она переложила пакет к себе в сумочку; мы на минуту заехали в притихшую Галкину квартиру, а потом сразу ко мне. Дома я заревела в голос:

– Юлька, я больше не могу… Давай выбросим этот проклятый пакет к чертовой матери…

– А мне, думаешь, нравится? Но мы должны понять…

Она вытряхнула содержимое конверта на стол: два ключа и несколько листков. Просмотрев бумаги, Юлька сжала голову руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, глухо простонала:

– Да что же она с нами делает! Это договор об аренде банковского сейфа. На твое имя…

Весь этот день мы плакали и пили, но разве боль зальешь коньяком? Мир рухнул, и нам предстояло еще долго выбираться из-под обломков.

Утром подружка моя приготовила такой крепкий кофе, что физически мы более-менее пришли в норму. Оглядывая чужую и безжизненную кухню, Юлька ворчливо заметила:

– Черт его знает, что он здесь оставил, этот Слесарев, какие флюиды, только больно уж противно – настоящий вокзал. Слушай, Инн, а ведь от квартиранта твоего неожиданностей больше не предвидится – что же мы сидим, как курицы, тебе в конце концов устраиваться надо.

– А как? Все забито его шмотками, я не представляю, что с ними делать.

– Пойдем прикинем.

И тут гардеробная преподнесла очередную подлянку: часть одежды оказалась женской.

– Галкина, конечно. Вот холера, и дорогущее все, смотри: Армани, Нина Ричи, Ральф Лорен – один эксклюзив. А куртка какая – рысь, если не ошибаюсь…

Я была в отчаянии: мы не могли добить Мишку, да и Галка, какую бы свинью в виде Слесарева она мне ни подложила, была нашей подругой и не заслуживала пляски на костях.

– Может, для Майки возьмешь? Ей теперь придется хотя бы на работе отказаться от джинсов.

Юлька нерешительно перебирала одежду.

– Пожалуйста, Юленька! – взмолилась я. – Куда я ее дену? На помойку?

– Армани на помойку – это, пожалуй, круто даже для таких акул Уолл-стрита, как мы с тобой, – она вздохнула. – Только Майке как объяснить? А, давай, что-нибудь придумаю.

– Может, заодно и Слесаревское заберешь? Отдашь кому-нибудь, хоть Лешке, сама говорила, он как бомж ходит. Глянь, оно же совсем новое.

Подружка моя подумала-подумала и махнула рукой:

– Ладно, сгружай.