Ну вот и все, кажется.

Яков хмурился, когда я рассказывал ему о визите Черновцову.

– Сходи, пожалуйста, еще раз к его жене.

– Зачем?

– Тут у меня немного не сходится. Постарайся узнать, кто его бил.

– Да зачем?

Яков молча смотрел на меня.

– Надо брать его, пока не поздно, - горячился я.

– Сходи к жене, - настойчиво повторил он.
– Тогда посмотрим: брать или не брать.

Я вышел, не отказав себе в удовольствии хлопнуть дверью.

– Нажаловался он вам?
– устало спросила Нина.
– Синяком хвалился?

Я чуть не сел мимо стула.

– Чем же это вы его?

– Авоськой, - тихо ответила она и опустила глаза.

– Не может быть, - удивился я. И сообразил.
– Верно, в авоське что-нибудь было, да?

Она потупилась, как примерная школьница, впервые прогулявшая урок, и чуть слышно прошептала:

– Арбуз.

Я отвернулся, скрывая улыбку.

– Ну и как?

– Вдребезги, - вздохнула Нина.

– И не жалко?

– А мы его все равно съели. Он ведь так и остался в авоське, не разлетелся.

– Да я про мужа. Бить не жалко было?

– Чего его жалеть, кобеля? У него сколько баб, и каждая его лупит. А я как-никак законная.

Логично, ничего не скажешь.

– Где он ночевал во вторник, не знаете? Это очень важно.

– Понимаю, - Нина взволнованно пригладила волосы.
– Вы, наверное, думаете, что он... тогда был в музее? Нет. Он иногда ночует там, правда. Свекровь заботится. Но в тот раз - нет.

– А где же?

Она низко-низко опустила голову:

– В Званске, в вытрезвиловке.

– Да что ж вы мне голову-то морочите?
– не выдержал я.
– Это же совсем другое дело получается.

– Конечно, другое, - равнодушно согласилась она. Вам-то - другое, а ему не знаю, что и хуже. Про него и так чего только не болтают. А он ведь смирный. Теперь все узнают, что и в вытрезвиловке побывал. Стыд-то, а?

– Вот это алиби, да?
– сказал мне Яков.

– Ты уже знал?
– подозрительно спросил я.

– Мы в тупике, Сережка. Дальше хода нет. Ведь все сходилось на Черновцове.
– Яков качал головой, будто у него болели зубы.
– Знаешь, Серега, это была последняя мысль, которую я выжал из себя.

– Есть еще одна, новенькая. Только что отсюда, - я постучал себя пальцем по лбу.

– Князь Оболенский - гражданин Самохин?
– устало улыбнулся Яков.

– Точнее, князь Оболенский - старый граф, Самохин - и...

– Замучил я тебя, - перебил меня Яков.
– Тебе уже тени предков мерещатся.

– Зря ты так. Все-таки связь намечается. Очень робко, но настойчиво. Не перебивай, пожалуйста. Афанасий получил в Московском архиве письма графини, я видел их копии...

– Ну и что?
– усмехнулся Яков.
– Графиня передает в них приветы Самохину?

– Косвенным образом. Графиня взволнованно пишет о том, что Оболенскому угрожает опасность, но она бессильна предотвратить ее: муж ревнует к князю и не доверяет ей. Ты понимаешь: значит, кроме ревности, у графа были еще какие-то причины ненавидеть Оболенского.

– Какие?

– Точно не знаю. Но в письмах самого Оболенского есть одно интересное место, где он грозится выбить подлую душу из дряхлого тела графа, потому что тот "холуй царской, Иуда, я его завсегда презираю, что выдал тиранам такую милую душу". Кого выдал граф пока трудно сказать, но это факт. И графу, пока не поздно, нужно было принять свои меры. И он их принимает: Оболенский исчез. Наглухо.

– Интересно, - согласился Яков.
– Этот факт несколько иначе окрашивает и наше происшествие. Но я бы воздержался от такой смелой параллели. Дело скорее не в том, что кто-то кого-то выдал или грозился выдать, а в сходности самих обстоятельств убийства.

– А почему бы не пойти дальше? Ведь очень часто такие преступления совершаются именно из-за необходимости скрыть что-то, ставшее явным, заставить замолчать свидетеля, - настаивал я.
– Мы не знаем, что произошло между Самохиным и убийцей в музее, и если предположить, что грабеж музея только отвлекающий маневр, имитация: ведь фактически все осталось цело, кроме...

– Кроме зеленого стенда.
– Яков встал и взволнованно прошелся по комнате.
– Знаешь что? Список его экспонатов у нас есть. Попроси Афанасия сделать схему расположения их на стенде, подобрать дубликаты, а мы посмотрим - может, что-нибудь и найдем. Знаешь, Серега, у меня уверенность, что мы все в гору взбирались, а сейчас - под горку побежим.