Повесть "В овраге" (1900) содержит довольно много ситуативных оборотов, нередко - по два-три на странице. Значительная часть из них - это формы с "казалось". Именно такие формы здесь наиболее выразительны: "Волостной старшина и волостной писарь, служившие вместе уже четырнадцать лет и за все это время не подписавшие ни одной бумаги, не отпустившие из волостного правления ни одного человека без того, чтобы не обмануть и не обидеть, сидели теперь рядом, оба толстые, сытые, и казалось, что они уже до такой степени пропитались неправдой, что даже кожа на лице у них была какая-то особенная, мошенническая" [С.10; 155].

Когда "пришло известие, что Анисима посадили в тюрьму за подделку и сбыт фальшивых денег", все помнили об этом постоянно:

"Казалось, будто тень легла на двор" [С.10; 166].

Умер в больнице маленький Никифор. Липа несет его домой.

"Больница, новая, недавно построенная, с большими окнами, стояла на горе; она вся светилась от заходившего солнца и, казалось, горела внутри" [С.10; 172].

Чуть позже Липа, сидящая у пруда с мертвым ребенком на руках, слышит звуки наступающей весенней ночи: "Где-то далеко, неизвестно где, кричала выпь, точно корова, запертая в сарае, заунывно и глухо" [С.10; 172].

Два последних ситуативных оборота, при всей своей подтекстной связи с происходящим, явно тяготеют к микроструктурам. Так же, как и следующее: "Едва она поселилась в комнатке в верхнем этаже, как все просветлело в доме, точно во все окна были вставлены новые стекла" [С.10; 145].

Совершенно очевидно, что Чехов вновь обращается к этому необычному художественному средству, когда потребовалось создать философски глубокий, предельно насыщенный и в то же время - несколько неопределенный в своей многозначности, почти символический текст.

Складывается впечатление, что в начале девятисотых годов Чехов вновь берет на вооружение некоторые приемы, найденные им много лет назад и уже, казалось бы, отвергнутые в свете новой концепции творчества.

Рассказ "Архиерей" (1902) также дает примеры такого рода: "А тут еще вдруг, точно во сне или в бреду, показалось преосвященному, будто в толпе подошла к нему его родная мать Мария Тимофеевна, которой он не видел уже девять лет, или старуха, похожая на мать, и, принявши от него вербу, отошла и все время глядела на него весело, с доброй, радостной улыбкой, пока не смешалась с толпой" [С.10; 186].

Эта осторожная чеховская символика отзывается в тексте не раз, и в образе Кати, и в образе Сисоя, и в образе самого архиерея. И даже нелепое "не ндравится мне", время от времени произносимое Сисоем, звучит в рассказе довольно символично. С.114

Особенно выразительных ситуативных оборотов в рассказе немного, но, видимо, так и должно было быть у позднего Чехова. Это слишком сильнодействующее средство, чтобы пользоваться им безоглядно.

Например, монах Сисой получает такую характеристику:

"Сисой не мог долго оставаться на одном месте, и ему казалось, что в Панкратиевском монастыре он живет уже целый год. А главное, слушая его, трудно было понять, где его дом, любит ли он кого-нибудь или что-нибудь, верует ли в бога... Ему самому было непонятно, почему он монах, да и не думал он об этом, и уже давно стерлось в памяти время, когда его постригли; похоже было, как будто он прямо родился монахом" [С.10; 199].

Эта развернутая цитата наглядно демонстрирует примирение двух противоположных тенденций в стиле позднего Чехова: стремления к ровному, сдержанному, быть может, даже несколько монотонному повествовательскому слову, и - использования микроструктур.

Финальное ситуативное сравнение, завершающее характеристику, оказывается в сильной позиции. Оно становится и стержнем образа, носителем немаловажных для формирования идейного плана произведения смыслов, и в то же время содержит нечто, делающее это высказывание отчасти "вещью в себе".

В рассказе немало ситуативных сравнений более узкого радиуса действия, но они срабатывают в совокупности, воспринимаемые как сознанием, так и подсознанием читателя.

Особенно значимо то обстоятельство, что подавляющее большинство таких оборотов в произведении - это формы с "казалось". И они естественно участвуют в создании эффекта "кажимости", "иллюзорности" и в конечном счете - ошибочности, ложности представлений архиерея о своем жизненном пути, что открывается герою лишь перед смертью.

В последнем чеховском рассказе "Невеста" (1903) среди многочисленных ситуативных оборотов также доминируют формы с "казалось".

Их нарастание, думается, говорит не только о стремлении писателя передавать происходящее через восприятие героя.

Вероятностное, очень субъективное знание героя о мире созвучно авторскому отказу от всеведения.

Чехову близка предположительная интонация с почти нулевой императивностью, ему тоже "кажется", как и его героям. И очень характерно, что последний рассказ писателя по сути завершается предположением, в котором сливаются слово героини и слово повествователя: