Пнул ногой кочан капусты.

— Предлагаю оставить Усика в этом вагоне, — сказал Могильный. — Пусть едет в Москву вместе с капустой. Доценту скажем: сбежал парень, не выдержал тягот колхозной жизни.

Аверин сплюнул через борт кузова.

— Не смешно, — сказал он.

— Полностью с тобой согласен, — сказал я.

— Скучные вы, не интересно с вами, — заявил Пашка. — Не цените вы хорошие идеи.

Он покачал головой.

— Тогда предлагаю разобраться: что есть в Усике такого, чего не хватает в тебе, Славка.

— Эээ… чего во мне нет? — спросил Аверин.

— Нет, на вид так… ты уж прости меня, Сашок, но это в тебе много недостаёт. Хлипковат ты, но это пройдёт: откормим. Может, и подрастёшь ещё; хоть на пару сантиметров. А Славка — уже сейчас парень хоть куда. Пусть и не такой красивый, как я.

— Тоже мне — Ален Делон!

— Не обо мне сейчас речь, — сказал Могильный. — Лучше подумай, Слава: что Светка нашла в Усике, чего не увидела в тебе?

— Что?

Парни принялись меня разглядывать.

— Горло у меня больное, — сказал я.

— Эээ… не ври.

— Она так считает.

— И что с того? — спросил Пашка.

— Есть девчонки, которым нравится испытывать жалость: к щеночкам, к больным, к мужчинам, — сказал я. — Света Пимочкина одна из них. Ей нравится меня жалеть.

Попытался вспомнить, что читал в интернете (как же мне его не хватало!) о подобных случаях: когда-то специально разбирался в вопросе, чтобы помочь выскочившей замуж за алкаша помощнице.

— Она чувствует свою значимость, когда мне помогает. Ощущает себя «хорошей», «правильно воспитанной». Ухаживает за мной — доказывает свою «хорошесть» окружающим. Наш комсорг боится, что её посчитают «плохой» — доказывает всем и себе обратное. Как-то так. Другого объяснения я не нахожу.

Парни снова принялись меня разглядывать.

Я представил, что они видели: тощего, невысокого паренька, наряженного в сильно поношенные вещички — да и те будто с чужого плеча. Усик, небось, потому и таскал повсюду комсомольский значок — чтобы придать себе каплю солидности. Ладно, я хоть будёновку не одел! Иначе мои соседи по комнате в общежитии точно бы не удержались от истеричного хохота.

— Ну… признаю: тебя есть за что жалеть, — сказал Могильный. — Даже несмотря на здоровое горло.

Посмотрел на Славку.

— А вот тебя, Слава… Ты б хоть лицо жалобное сделал!

— Больно надо, чтобы меня жалели, — проворчал Аверин.

А вечером наш староста подвернул ногу.

Причём, случилось это не на капустном поле и не на погрузке — в столовой, на виду у большей части группы… и у комсорга.

Аверин вполне правдоподобно застонал, захромал. Ухватился за стену, согнав ползавших там мух. Я поспешил ему на помощь — подставил товарищу плечо. Староста навалился на меня всем своим немалым весом (или это я был таким слабым?), с видимым трудом доковылял до лавки — с гримасой нестерпимой боли на лице. Я помог Славке присесть — спросил, что с его ногой. В ответ Аверин опять застонал, заявил, что перелома ноги нет… «я так думаю», что «всего лишь» потянул связки… «наверное».

Парни загалдели, обсуждая Славкину неловкость — девчонки сочувственно заохали. Усатый доцент схватился за сердце, подбежал к Аверину — попытался поставить диагноз, разглядывая обутую в сапог ногу. Света Пимочкина тоже дернулась было в нашу сторону. Но вдруг замерла, задумчиво посмотрела на ковш с большой деревянной ручкой, который держала в руке. Завертела головой, кого-то высматривая. Комсомольский значок блеснул на её груди, будто капля крови (в колхозе значки носили только комсорг и я).

Света замахала незанятой рукой, привлекая внимание кого-то из студентов.

— Надя! — крикнула Пимочкина. — Боброва!

Никогда не исчезавшая с горизонта старосты Надя Боброва ринулась к соседке по комнате, легко расталкивая студентов мощными плечами.

— Надя, — сказала комсорг. — Взгляни, будь добра, что там случилось со Славой. Ты же спортсмен — разбираешься в травмах. Я бы и сама посмотрела. Но не могу: мне нужно срочно подогреть питьё для Саши Усика.

Перед отъездом из колхоза я с удивлением узнал, что вкалывал неделю не бесплатно. Получил из рук суровой колхозницы три непривычно маленькие по размерам купюры — одну номиналом в три руля и две по рублю. Радовался деньгам не меньше прочих студентов. Потому как не был уверен, что найду в вещах Александра Усика золотые горы. А пять рублей пусть и не делали из меня богача, но обещали: я не помру от голода до того, как определюсь с путями решения бытовых проблем.