— Чего уж там, — сказала вахтёрша, махнула рукой. — Тревожь.

Проблем с автобусом утром не возникло. В этот раз я даже прокатился с относительным комфортом. Нашёл свободное место, чтобы присесть — невиданное дело для поездок в нынешнем общественном транспорте. Никто не дышал мне ни в лицо, ни в шею. Не били меня по ногам сумками и чемоданами. Не пихали в бок локтями и не наступали на ноги. Даже воздух в салоне показался свежим, лишь слегка пропитанным парами бензина и табачным дымом. Я смотрел на проплывавшие за окном жёлтые огни окон, боролся с сонливостью, размышлял.

Но думал вовсе не о цели своего утреннего приключения. С ней я давно определился — не видел смысла мусолить её в голове снова и снова. Думал я… о прошедшей ночи. Ночью ничего необычного не произошло — ничего необычного в понимании студента из тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Никто не горланил песни под гитару, стены комнаты не содрогались от ритмов дискотечной музыки, не ломились в дверь пьяные соседи. Не услышал я ни шума пьяных разборок, ни женского визга, ни топота ног неумелых танцоров.

И это в субботу вечером, перед единственным выходным! Невиданное дело… для девяностых годов. И вполне обыденное явление для нынешнего времени. Я вспомнил, как Славка Аверин прятал в шкаф бутылку из-под «Столичной»; а потом, как он выносил её из корпуса, завернув в газету и спрятав в пакете с тетрадями — словно иностранный шпион, укравший в Кремле сверхсекретную документацию. Во времена моей прошлой учёбы бутылки из-под спиртного студенты не прятали — горделиво расставляли вдоль стен, будто устраивали выставку.

Нынешние студенческие нравы, бесспорно, отличались от тех, что я помнил. Чем-то походили на ту строгость (дежурные на каждом этаже!) и стерильность (блестящий чистотой пол!), что мне привиделись при посещении общежития младшего сына. Никаких окурков на полу, никаких следов от разбрызганного винегрета в коридорах на этажах утром, никаких следов крови на стенах после ночных драк. В жизни нынешних студентов едва ли не полностью отсутствовало всё то, что раньше мне виделось естественной частью общежитской атмосферы.

Мне казалось странным и необъяснимым, что при нынешних скромных габаритах я пока ни разу не стал объектом для издевательств со стороны сверстников. За почти неделю моей жизни в общежитии никто не пытался набить мне морду, чтобы показать собственную крутость. Не делали попыток «отправить меня за водкой» — ни один первый курс на моей памяти (в девяностых) не избежал таких нападок. Я не заметил, чтобы озлобленные старшекурсники вламывались в чужие комнаты — разыскивали украденные у них вещи.

«Ну, прямо настоящий коммунизм, — думал я, — в отдельно взятом корпусе общежития. Торжество справедливости, равенства и братства. Ещё бы советские студенты научились смывать после себя в туалете — цены нынешним комсомольцам не было бы».

Я видел, что и в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году в студенческом общежитии проживали обычные, нормальные люди — каждый со своими заскоками и причудами. Слышал от жаривших на кухне картошку парней «грязные» словечки; не однажды был свидетелем споров «на повышенных тонах»; и даже стал объектом злой шутки: пока мылся в душе, кто-то завязал узлом мою майку. Но после прошлой моей бурной студенческой жизни — все эти выходки советских студентов выглядели «детским лепетом».

«Но было весело», — подумал я, вспоминая студенческую жизнь в девяностых. Тогда мы с соседями по комнате ещё не протрезвевшими являлись на лекции — спали, спрятавшись после переклички на дальних рядах аудитории. Пели вечерами под гитару песни. Целовались с подружками. Да и не только целовались — оставляли девчонок в комнате на ночь или сами ночевали в первом, женском, корпусе. Весело было! С тех славных времён на моём прошлом теле оставались следы трёх переломов, выбитые в драке зубы и шрам на животе от ножевого ранения.

Спросил сам себя: «Хотел бы я повторения тех дней?»

И ответил: «Нет, пожалуй: обойдусь без того веселья».

Будёновку я натянул на голову, едва на сотню шагов отошёл от автобусной остановки. Хотя мог бы этого пока и не делать. Не видел на улице прохожих (раннее воскресное утро). Да и они бы меня не разглядели: на пути от проспекта Гагарина до улицы Александра Ульянова не светил ни один фонарь. Дорогу мне освещала лишь большая луна, что застыла на безоблачном небе, да редкие «лампочки Ильича», светившие во дворах — «частный сектор» просыпался раньше города даже по воскресеньям.