– Крымский, дорогой мой, полезных советов у меня предостаточно. Я люблю другого, не его. Может, ты не знаешь, что такое любовь, но я по-прежнему умею любить, такая вот я дура…

– Поздравляю. И кто же он, твой любовник? Может, он купит картину?

– У него нет своих денег.

– Тогда в чем дело? В твои годы пора бы не затевать подобные глупости. Что ты намерена делать?

– Что-нибудь да подвернется, если меня прежде не повесят.

– Ты хоть уверена, что этот малый тебя любит?

– С такими, как он, ни в чем нельзя быть уверенным.

– Кто он – писатель, поэт?

– Он великий человек. Может, слыхал – Герц Минскер.

На другом конце линии повисло молчание, и Минне почудился приглушенный смешок. Крымский закашлялся.

– Ты его знаешь? – спросила она.

– Так, немного.

– Он тебя не знает. Я говорила ему о тебе, но он сказал, что никогда тебя не встречал.

– Он не встречал? Он даже деньги у меня занимал. Торчал целыми днями в кафе. Каждый вечер занимал франк-другой у разных людей. Прости, Минна, не хочу огорчать тебя еще больше, но Герц Минскер – шнорер[42], шлимазл, человек, который ничего делать не желает. Говорят, он уже лет сорок работает над какой-то книгой, но даже первую главу пока не закончил. Больше сейчас ничего не скажу.

– Почему же, Крымскеле? Выкладывай все. Раз уж я до сих пор терпела удары, то и этот как-нибудь стерплю.

– Что я могу сказать? Я ему не враг, боже упаси, но променять богатого, солидного человека вроде Морриса Калишера на этого обманщика – ты просто с ума сошла.

– Почему ты называешь его обманщиком?

– А как прикажешь его называть? Человека, который вечно путался с всевозможными женщинами. Он и у них брал деньги. Фактически тем и жил. Я знаю одну художницу, чьи работы он продавал. Художница она была плохая, и он сплавлял ее работы за бесценок. Сидел в кафе «Дом» или в «Куполь» до самого закрытия. Минна, пока ты вовсе не лишилась рассудка, беги из его когтей. У него наверняка в Нью-Йорке еще десяток таких, как ты.

– Это все?

– Да, Минна. Остальное ты сама выяснишь. Богом клянусь, я тебе такого не желаю.

6

Верх глупости, конечно, но Минна согласилась одолжить Крымскому двести пятьдесят долларов. Возможно, потому, что незаслуженно винила его, оскорбляла и бранила. А может, потому, что Крымский обещал быть ей другом, познакомить ее с Пепи и даже взять компаньоном в свою галерею.

Из того, что Крымский рассказал о Герце Минскере, Минне было ясно, что зарабатывать на хлеб придется ей, хотя это она и так знала. В общем-то Крымский не сказал ничего, чего бы она уже не знала. Моррис тоже много чего рассказывал насчет поступков Герца, только Моррис делал это с любовью к Герцу и восхищением перед его эрудицией, ученостью и писательским талантом, тогда как Зигмунт Крымский даже и хорошие стороны Герца принижал.

Каждое слово, сказанное Крымским о Герце, было для Минны словно пощечина, однако когда Крымский принялся сетовать, что остался без денег в чужой стране и ему грозит арест или даже депортация, она пожалела его, а еще больше – женщину, которая из любви к Крымскому бросила мужа.

Разве Крымский не такой же обманщик, как Герц Минскер, а то и хуже, куда хуже? Разве Пепи – кто бы она ни была – не ступила на тот же опасный путь, что и Минна? Впрочем, какая разница, если у Минны будет на двести пятьдесят долларов больше или меньше? Судя по тому, как Крымский расписывал свою художественную коллекцию, он вполне может разбогатеть здесь, в Америке. Он предложил Минне подыскать ему помещение, чтобы выставить картины, а за это он сделает ее партнером с тридцатипроцентным участием.

Он упомянул художников, имена которых она встречала в газетах. Где-то в Америке у него были друзья, богатые родственники, всевозможные связи. Сам факт, что он в разгар войны добрался из Касабланки в Нью-Йорк, притом с женщиной и с картинами, доказывал, что он человек смекалистый и сумеет поставить себя здесь, в стране Колумба.

Минна собралась в банк на Бродвее неподалеку от Семьдесят Второй улицы, где у нее была депозитная ячейка, и она условилась с Крымским о встрече в кафетерии в нескольких кварталах оттуда. Глупо забирать прямо сейчас одежду и прочее имущество, ведь с Герцем она тоже уговорилась встретиться, в другом кафетерии. Минна прикинула, что в любом случае Моррис ее одежду не возьмет. Меха ее хранились на складе, в холодильнике.

Поэтому она упаковала в сумку лишь самое необходимое – несколько платьев, немного белья и драгоценности, которые держала в квартире.

Когда Минна с сумкой в руках уходила из дома, швейцар опять воззрился на нее с удивлением. Обычно они с Моррисом уезжали на лето с кучей багажа. Швейцар словно бы подмигнул ей, и Минна ответила дерзкой улыбкой.

Банк находился всего в нескольких кварталах. Хотя жизнь Минны пошатнулась, банк казался таким же солидным и прочным, как всегда. Она спустилась по лестнице в хранилище, вошла в огромную армированную сталью дверь, через которую не проникнет ни вор, ни медвежатник. Служитель знал Минну и вежливо поздоровался, поскольку всего несколько недель назад она сунула ему доллар. Он проводил ее к ячейке, и, открыв ее, она сама удивилась, сколько же там драгоценностей – перстни, браслеты, золотые цепочки, всевозможные булавки и броши. Была там и нитка жемчуга, оставшаяся у Морриса от первой жены и подаренная Минне.

Кроме того, в ячейке лежали документы Минны на гражданство, просроченный загранпаспорт, несколько золотых монет, коллекция серебряных долларов и банковская книжка на ее имя, где было пять с лишним тысяч долларов. В большом конверте хранились акции, которые до 1929-го стоили много тысяч долларов, да и сейчас по-прежнему кое-что стоили и приносили дивиденды.

«Двести пятьдесят долларов меня не разорят, – утешила себя Минна. – Иной раз полезно бросить собаке кость».

Минна отнесла ячейку в отдельную комнатку и стояла там на своих высоких каблуках, перебирая и пересчитывая украшения, перекладывая их и каждый раз обнаруживая новые, о которых совершенно забыла.