Проснулся Герц смеясь: какое отношение шмита, субботний год[38], имеет к горе Синай? Как поможет Америка? Гемара права: «Нет снов без нелепостей». Немного погодя Герц забыл весь сон. Остался лишь образ листа бумаги, испещренного помарками.

«Который час?» – подумал он. Посмотрел на наручные часы – без десяти пять. Минна похрапывала. Нью-Йорк уже пробуждался. Лязгали и грохотали мусорные баки, кричал мусорщик. «Вчерашний день – мусор, – сказал себе Герц. – Где-то во Вселенной есть мусорная куча, куда свалены все вчерашние дни».

Ему не хотелось ни засыпать, ни вставать в такую рань. Ладонями он скользнул по телу Минны, словно мясник, оглаживающий быка на предмет жира. Минна ненадолго перестала храпеть, сонно прислушиваясь к тому, что он делает. Потом опять крепко уснула.

«Люди не спят, а только притворяются, – подумал Герц. – Вроде как под гипнозом».

Он вспомнил о своих рукописях. Надо вернуться домой и забрать вещи. И с Броней надо поговорить. Но что он ей скажет? Содеянному нет оправдания. С любой точки зрения Герц – негодяй. «Ладно, надо вздремнуть, – решил он. Закрыл глаза и неожиданно подумал: – А вдруг можно и умереть притворно? Якобы живешь и якобы умираешь. Якобы любишь. Все творение, похоже, не более чем игра – пузырь, надутый ребенком-гигантом, готовый лопнуть через несколько миллиардов лет, которые для Него, для Небесного Джокера, всего лишь считаные секунды. Весь космос состоит из таких мыльных пузырей».

Когда Герц опять проснулся, Минна плескалась в ванной. В кишечнике боль и вообще какой-то дискомфорт, либо от газов, либо на нервной почве. В пять утра он чувствовал себя свежим и полным жизненных соков, теперь же голова болела, колени дрожали. Он потянулся и зевнул.

Куда идти? Куда бежать? Что с собой делать? Возможно ли, что отныне ему придется все свои дни и годы проводить с Минной? Что ему с ней делать? О чем говорить? «Я угодил в ловушку. Хуже любой тюрьмы. Брошу ее, пусть бьется головой об стену». Ему казалось, что старый друг Моррис Калишер коварно подсунул ему жену, от которой сам хотел избавиться.

Герц сел, кивнул головой, словно соглашаясь с какой-то давней истиной. Одно дело – прийти в дом Морриса Калишера, когда тот был в отлучке, закусить, выпить с Минной рюмку хереса или коньяка, а затем на часок-другой отправиться с нею в постель. И совсем другое – быть ее мужем, поддерживать ее, слушать ее истории и претензии, замечать, как она следит за тобой, словно за вором.

– Это не для меня, нет, не для меня! – сказал Герц вслух, хотя в ванной лилась вода.

Чем дольше будет так продолжаться, тем хуже для всех, кто в этом участвует. Он должен действовать быстро и решительно. Должен немедля уйти отсюда, исчезнуть. Но куда? И как? У него, конечно, есть двадцать долларов, но это и весь его капитал. Он просто обречен на голодную смерть. В других городах нет кафетериев, где на столах найдешь миндальные пирожные. Как только покинет Нью-Йорк, он гол как сокол. Вернуться к Броне? Но она без работы и ничем ему не поможет. К тому же наверняка вне себя от злости.

Герц напомнил себе о Мирьям, о «духе». Она хотя бы не так болтлива, как Минна. Довольно образованная, не такая неотесанная. Но у нее нет ни гроша. Зарабатывает на жизнь как помощница зубного техника, которому ее рекомендовала Бесси.

Герц улыбнулся. Опытные обманщики липнут к богатым женщинам и тянут из них деньги. Но Герц даже этого не умел. Он был жиголо-филантроп, бескорыстный альфонс.

Минна открыла дверь ванной:

– Ты не спишь? Почему сидишь здесь, словно раздаешь благословения?

– Ничего я не благословляю. Я не коэн[39].

– А кто тогда – левит[40]?

– Неверный.

– У тебя даже бритвенных принадлежностей нет, – сказала Минна. – Как получается, что мужчина уходит из дома без бритвы?

Герц сочувственно посмотрел на нее:

– Когда уходил из дома, я не знал, что ты уйдешь от мужа.

– Не говори таким жалобным тоном. Если не хочешь быть со мной, можешь вернуться к Броне. Ночью ты вроде как умирал от страсти ко мне, но к утру, кажется, успел остыть.

Ее манера говорить – «бойкая», как выражался Герц, и привлекавшая его, когда он тайно навещал ее без ведома Морриса, – сейчас вызывала у него неприязнь. При всей невежественности, особенно учитывая, что она писательница, на идише у Минны был богатый лексикон. Она происходила из многих поколений хасидов. Часто вставляла в свои реплики древнееврейские слова, а порой и какую-нибудь неточную цитату из Гемары. Священные книги она в юности читала на идише. Слушала речи и подмечала выражения авторов, писавших на идише. И в моменты страсти становилась этаким ученым.

Герц обычно шутил, что Минна одержима диббуком Сары. И порой называл ее Людмирской девой[41]. Хотя и изменила Моррису и нарушила Десять заповедей, она постоянно твердила «с Божией помощью», «не богохульствуя», «с помощью Всевышнего». А прежде чем пренебрежительно отозваться о ком-либо, непременно говорила «да простит меня Бог» или «при всем уважении».

Иной раз, изрыгнув очередную гадость, она шлепала себя по губам и говорила: «Угомонись, рот!» Она постоянно оправдывала свои грехи, ссылаясь на таких праведников, как Иаков, Иуда, Моисей, Давид и Соломон, которые тоже не сдерживали эмоций. Сравнивала себя с Вирсавией, Авигеей, Иаилью, царицей Есфирью. Разве где-то не упомянуто, что блудница Раав раскаялась? Разве Эстерке, еврейская дева, не отдалась польскому королю Казимиру, чтобы вступиться за евреев? Несколько раз Герц видел, как Минна благословляла свечи накануне Шаббата или перед праздниками. Набрасывала на волосы шелковый платок, прикрывала пальцами глаза, как ее мать и бабушка, и шептала молитву.