— Я выгоню тебя из партии, как балласт! Ты еще попляшешь перед трибуналом!

— Коммунисты не допустят такого произвола, — едва сдерживая себя, ответил Ковалев.

— Коммунисты?.. Я хозяин в партийной организации флота, и ты этого не забывай, мой дорогой, А пока проваливай, — заявил Цатис.

27 февраля в чистенькой квартирке близкой знакомой Валентины Сергеевны Павловой, за кипящим самоваром, Ковалев провел партийное собрание своей группы: со всей прямотой, он обрисовал создавшееся положение. На кораблях, в казармах, всюду ведутся ожесточенные споры вокруг модных лозунгов о «перетряхивании профсоюзов», о «завинчивании гаек» и «огосударствлении профсоюзов», вокруг лозунгов, направленных против политики партии. Командующий Балтийским флотом Раскольников и начальник Побалта Цатис разваливают флот. В воздухе пахнет контрреволюционным мятежом. Командование флотом дозволило провести первого марта массовый митинг моряков. Контрреволюционерам, проникшим в крепость, дают полную возможность публично выступать с антисоветскими речами.

Ковалева прервал кочегар с «Петропавловска» Самохин. Ковалев знал его как агента Особого отдела. Отхлебывая чай, Самохин сказал:

— Я доподлинно знаю: сегодня ночью у нас на корабле, в кубрике, проходило тайное собрание организаторов мятежа. С речами выступили эсер Петриченко, меньшевики Вальк и Романенко, народный социалист Орешин. Они вытащили какого-то въедливого старика, приехавшего из деревни. Себе на уме старик, бывалый. Потребовал, чтобы матросы упразднили хлебную монополию, пролетарскую диктатуру. Потакая им и подлаживаясь, Призывал разогнать Особый отдел, трибунал, отменить смертную казнь… Наш партийный долг — немедленно предупредить правительство о готовящемся мятеже.

— А как это сделать? — пощипывая жидкие усики, озабоченно спросил товарищ, работавший на телеграфе. — Сегодня Цатис сообщил в Кремль, что в Кронштадте все в порядке. Я записал его донесение, переданное по прямому проводу. — Телеграфист пошарил в своих карманах, отыскал клочок бумаги, поднес его к лампе, волнуясь, сбивчиво прочел: «Особенного недовольства среди военморов нет. Влияние правых эсеров и меньшевиков по обыкновению ничтожное».

— Так, так… Видимо, Зиновьев тоже подпевает ему, донося о положении в Кронштадте, — прервал телеграфиста Ковалев.

Решено было послать одного из надежных товарищей в Москву с письмом к Ленину. Тут же составили письмо. В нем говорилось, что в Кронштадте назревает мятеж, что Цатис и Раскольников сколачивают из неустойчивых моряков фракционную группу, окрещенную ими «инициативной группой сторонников Троцкого», что работники политического отдела флота, включившись в дискуссию о профсоюзах, издают и распространяют среди матросов антипартийные речи и вредные листовки.

Все присутствующие на собрании поставили свои подписи. Товарищ, который отправлялся в Москву, спрятал письмо в карман.

— Береги его пуще жизни, — напутствовал товарища Ковалев.

Все взволнованно пожали ему руку. Кто-то продекламировал полушутливо:

— «За шапку он оставить рад коня, червонцы и булат. Но выдаст шапку только с бою, и то лишь с буйной головою».

Телеграфист быстро оделся и вышел из дому. Оглядываясь по сторонам, он зашагал к морю, чтобы немедленно по льду залива перейти в Петроград, а оттуда повадок, направиться в Москву.

Когда за стеной затихли его шаги, Ковалев сказал, согревая руки о стакан с горячим чаем:

— Дело зашло слишком далеко. Мы ко всему должны быть готовы. Даже к тому, что мятежники захватят крепость. Программа действий у нас ясная: в случае нужды уйдем в подполье, нам не привыкать. Будем неослабно вести большевистскую агитацию, разлагать силы мятежников изнутри, пока из Петрограда не подойдут наши войска.

Всем честным коммунистам, сбитым с толку демагогами и в одиночку бродящим в потемках, мы должны открыть глаза. Закрывая собрание, я даю наказ: всем немедленно идти к матросам — агитировать, агитировать и еще раз агитировать!

Опасаясь слежки, из дому выходили по двое, с промежутками в несколько минут.

Ковалев вышел на улицу последним. Пронзительный ветер продувал насквозь. У светло-серого от изморози памятника Фаддею Беллинсгаузену широкоплечий матрос обнимал сестру милосердия. Девушка вырывалась, заливчато хохотала. Где-то далеко, у форта Красная Горка, тревожно хлопали одиночные выстрелы, над линкором «Севастополь» неожиданно вырос зеленый стебель ракеты, покачался в воздухе и, задрожав, сломался. «Сигнал! Кто и кому сигнализирует?» — тревожно подумал Ковалев, шагая по пустынной чугунной мостовой, всем телом чувствуя опасность и спиной ожидая пулю. Такие типы, как Петриченко, всегда стреляют сзади.

Вспомнился штурм Зимнего дворца, холодный прожекторный свет, свист пуль, и перед глазами, как живые, встали товарищи по борьбе: Подвойский, механик Иванов с завода Ленгензипен, Баулин, долговязый хохол Убийбатько. Где они теперь? По каким местам разбросала их судьба? Собраться бы сейчас всем вместе: вот была бы сила.

На окнах невысокого здания Кронштадтского райкома партии лежал маслянистый свет лампы. Ковалев замедлил шаги. Время для работы было неурочное.

На улице непривычно пахло сеном, у подъезда стояли двое саней, запряженных парами усталых, дымящихся лошадей. Пять красноармейцев в длинных, до пят, кавалерийских шинелях, вооруженные карабинами, чеканя шаг, деловито прохаживались вдоль здания.