Фамилия Петриченко показалась Назару Гавриловичу знакомой. У Махно в штабе подвизался некий анархист Петриченко; как-то, помнится, Микола привозил его на хутор, отчаянно куролесил Петриченко и квартами хлестал самогон. Не тот ли?

— Ну, что ж, батя, айда к нам в кубрик, покалякаем о житье-бытье, — предложил тот, кого назвали Петриченко, и взял из цепких рук старика узел, прикинув его на вес. — Харчи?

Федорец промолчал, сделал вид, что не расслышал: кормить незнакомых матросов провизией, с таким трудом привезенной для Илька, не входило в его расчеты. А Петриченко, похоже, был тот самый.

Проворными пальцами, измазанными в чернилах, Петриченко пощупал узел.

— Никак сулея?.. Ей-богу, хлопцы, сулея! — И, обращаясь к Федорцу, нагло подмигивая ему подбитым глазом, спросил: — Шнапс?

— Есть трошки… Возвернется Илья, угощу.

— Ждать больно долго… Может, не откладывая пропустим по баночке? — проговорил бывший квартирмейстер, и в широченной руке его неизвестно откуда оказалась солдатская кружка.

Федорец и отец Пафнутий неохотно проследовали за матросами мимо вентиляционных грибов, боязливо нырнули в окрашенный суриком темный зев люка и по железной лесенке спустились в сгустившийся мрак. Рискуя расшибить лбы, долго блуждали по узким коридорчикам, пахнущим масляной краской, и наконец оказались в освещенной фонарем железной комнатенке, переполненной матросами. У стены тесного кубрика, служившего одновременно и спальней, и столовой, и местом отдыха, пылала железная «буржуйка», усатый боцман с серебряной дудкой, висевшей на серебряной цепке, сидел на корточках и подбрасывал в печку мелко нарубленные сырые дрова.

На табурете, сцепив зубы от боли, корчился обнаженный до пояса матрос; какой-то субъект в меховой финской шапочке и в очках, посасывая трубку, макал пучок игл в пузырек с тушью и накалывал впалую грудь матроса.

— Без татуировки матрос не матрос. Синий рисунок, вот наш паспорт, — пояснил Петриченко. Он указал Федорцу аккуратно застеленную серым солдатским одеялом койку, подвешенную к подволоку. — Вот постеля твоего отпрыска, складывай на нее свои бебехи, присаживайся к столу, рассказывай — каким духом живет деревня?

Назар Гаврилович принялся укладывать вещи и не досчитался одного узла. Настроение его сразу испортилось.

— Узел пропал, — мрачно пробормотал он.

— Не может быть? — как-то неискренне усомнился Петриченко.

— У нас воров нет… Наверное, потерял на льду, — сказал усатый боцман, сидевший у «буржуйки», и хитро улыбнулся. — А впрочем, тут не зевай. К нам со всего света народ собрался, и шпана, и анархисты, даже царские генералы в крепости имеются. Я как-то зашел в собор, гляжу — генерал от артиллерии Козловский в цивильном пальто крестным знамением грудь свою осеняет, а из-под пальто генеральские лампасы выглядывают. Так бы и залепил ему в его «благородную» харю!

Открылась дверь, и на пороге возник уже знакомый Федорцу высокий человек с орденом Красного Знамени, весело блеснувшим на черном бушлате.

— Чего тебе, Ковалев? — пробурчал нахмурившийся Петриченко и стал поигрывать офицерским кортиком, сверкающим слоновой костью, золотом, муаром черной портупеи. — Чего ты за нами подглядываешь да подслушиваешь? Ведь ты теперь уже не комиссар, ведь тебя Цатис с комиссаровской должности турнул, перевел в «низы». Вскорости перетрясут всех комиссаров, матросских ставленников выдвинут. И можешь проваливать, товарищ Ковалев, отсюдова. Дай нам поговорить по душам с приезжими из деревни товарищами.

— Какие же это товарищи? Один из них долгогривый, — возмутился Ковалев. — Я хоть не комиссар, но коммунистом остался и требую, чтобы гражданские лица покинули военный корабль.

— Это не гражданские лица, а представители трудового крестьянства. Матросы хотят послухать, чего делает советская власть в деревне… Присаживайся, отец, на койку.

Человек с орденом бесшумно закрыл за собой дверь. Шаги его прогремели по железу и пропали вдали.

Отец Пафнутий испуганно присел на грубую матросскую постель; на ней лежали брошюры, он взял одну, поднес к глазам, удивился. Книга называлась «Алексей — божий человек»; взял другую — «Варвара великомученица»; взял третью — «Святой угодник Серафим Саровский». И, наконец, три тома под общим заглавием «Моя жизнь во Христе», сочинение Иоанна Кронштадтского.

«Подумают, не дай бог, что это я притащил книжицы», — похолодел поп.

— Что, по душе литература? — спросил Петриченко и громко расхохотался. — У нас всякое есть. Божьи люди нет-нет, да и навещают наш корабль… Ну, бороды, рассказывайте, как там мается деревня.

— Мужику что надо? Свободная торговля да снятие заградотрядов. А вы чем тут живы? — спросил Федорец.

— Вместо крупы на цельный месяц выдали по десять фунтов гнилой картошки, — отозвался боцман. — Морякам жрать нечего.

— Хлеб в деревне вычистили под метелку… Мужики мрут голодной смертью… Куда ни глянь, один комиссаровский произвол, — чеканил Федорец, разгадав, что найдет у матросов сочувствие. Поняв, что без выпивки теперь не обойтись, он достал из мешка четверть самогона, бережно закутанную в холстину, пахучий круг домашней колбасы, пшеничную паляницу.

На железном, крытом линолеумом столе появились металлические кружки и короткие финские ножи. Хлеб и колбасу, приятно пахнущую чесноком, нарезали по числу присутствующих. Назар Гаврилович бережно, не обронив ни одной капли, разлил самогон по кружкам.