Шрифт:
Но почему-то почти всегда получалось иначе. Получалось ровно наоборот.
Она сердито сбросила второй ботинок и прошла комнату.
– Куртку-то сними.
– Когда надо, тогда сниму.
– Ну-ка стой!
– Когда надо, тогда сниму!
– Чем от тебя пахнет?
Дуболом снова, второй раз за день, схватил её руку. Схватило грубо, без всяких сантиментов. Приблизил лицо и принюхался.
– Курила?!
– Нет! – рявкнула Софка, дёрнулась, вырываясь, и чуть не отлетела к стене, потому что Дуболом выпустил её сам. Выпустил и поднял рюкзак. – Не трожь!
Тряхнул. Оглядел.
– Не трожь, свинья!
И безошибочно запустил руку в нужный карман.
А она ведь даже не замаскировала сигареты, даже поглубже не убрала. Идиотка.
Лицо горело, Софка чувствовала, как полыхают щёки. Руки тряслись хуже прежнего – от стыда и от ярости: как он вообще смеет к её вещам прикасаться!
– София, – тихо произнёс Дуболом. – Первый раз? Или…
– Да тебе! Какое! Дело! – закричала она, вырывая рюкзак.
Дуболом не выпускал лямки; Софка тянула с отчаянием бурлака. Когда поняла, что бессмысленно – отцепилась и вне себя бросилась на Дуболома с кулаками. Внутри бесновалось: дотянуться! ударить! причинить боль! Такую же, как он каждый день причинял ей. Такую же – и ещё хуже.
– Всё из-за тебя! Всё из-за тебя! Урод! Мама – идиотка, что связалась с тобой. А я – не идиотка! Отпусти! Пусти!
Она прыгнула на него, пытаясь вцепиться в ненавистную эту рожу, расцарапать, вышвырнуть вон из их жизни, но Дуболом оказался проворней: резко отступил, и Софка врезалась кулаками в стену.
Больно. Кулаки онемели. В голове отдаётся глухо, медленно, будто и головой тоже стукнулась.
– Ты! Ты всё виноват! Во всём ты виноват! – выкрикивала Софка сквозь звон. Потом сунула в рот ноющие костяшки, невнятно, с ненавистью и с наслаждением добила: – Да пошёл ты!
– Ты с какой радости так со мной разгова…
– Решил, что, раз трахаешь мою мать, можешь меня учить? Хрена с два!
Она сказала это – и онемела от испуга. Сжалась под похолодевшим, враз озверевшим взглядом. И даже не увернулась, даже не попыталась, хоть и поняла, что он делает.
Как в замедленной съёмке, ладонь Дуболома впечаталась ниже виска; голова мотнулась. На щёку будто раскалённый сахар пролили.
Всё задвоилось перед глазами.
Плохо соображая, Софка дёрнула на себя рюкзак, схватила ботинки и выскочила на лестницу. Обулась в мгновение ока, сама не поняла, как так быстро влезла в тяжёлые неподатливые ботинки, и через две ступени полетела вниз, слыша за спиной крик, чувствуя, как поддаёт по спине рюкзак, хлопает открытым карманом, и слёзы, слёзы как будто ветром срывает, они как будто дорожки прожигают на пылающей щеке, как кислота…
Дуболом кричал что-то, но она как будто разучилась понимать слова. Шоры упали на глаза, Софа бежала, не разбирая дороги, ноги скользили в незастёгнутых ботинках. Она оступалась, несколько раз чуть не падала, хваталась за какие-то стены, берёзы, будки…
Дорога петляла. Софка не понимала, куда бежит, было так жарко, что она даже не помнила, что куртка у неё – нараспашку.
Небо вертелось ало-коричневой каруселью; тучи плыли, цепляли крыши, в ботинки набился снег, и постепенно, постепенно становилось всё холоднее. Софка застегнулась, не сбавляя хода; закрыл рюкзак; всё ещё почти бежала меж расплывающихся домов, сама поражаясь, что не угодила до сих пор под колёса – мчалась, не останавливаясь, не тормозя, не обращая внимания на светофоры.
А пусть, пусть! Пусть мама поплачет. Пусть Дуболома нафиг выкинет. Но поздно уже будет, поздно, всё, всё!
Она испытала мстительное удовольствие, на миг, на секунду всерьёз подумала броситься под машину. И тут же обожгло таким ужасом при мысли о маме, что мир остановился. Перестали расплываться дома. С неба упала темнота и придавила Софку к асфальту. Холод пробрался под куртку, под свитер, под платье, к самому сердцу. Схватил за горло, мешая дышать.
Софа обняла себя, сжалась изо всех сил, словно выжимая тепло. А потом рука сама скользнула к обожжённой щеке. Софа мягко, глотая слёзы, погладила кожу. Уже не болело, холод заморозил боль; но ведь тут не про боль, тут про что-то другое, нематериальное; про едкую, чёрную боль в душе. В самолюбии. В чём-то ещё, но Софа не могла сформулировать.
Но вспоминалось почему-то, как плакала однажды Ксюша. Беззвучно плакала, только на щеках темнели потёки туши. Алина сидела с ней рядом, обнимала за плечи – Софка, увидев это, испытала укол зависти – и говорила что-то негромко, не разобрать. Софа помнила, что в тот день в раздевалке испуганно шептались старшеклассницы, с которыми Ксюша общалась в Пятахе. У неё вообще были странные, слишком взрослые знакомства, вечерами она гуляла с пятаховскими мальчишками, одевалась, красилась совершенно как взрослая. И парень у неё был совсем взрослый – двадцать один, кажется. Это было предметом страха и смутной зависти всех в классе; всех девчонок, конечно. И Софа с непонятным, тревожащим чувством осознавала, что при мысли об этом тоже испытывает… зависть. Мысли о том, каково это. Каково – встречаться со взрослым парнем. Что там?..
А Ксюша никогда не делилась, ничего не рассказывала одноклассницам – только старшим. А те… те шептались тогда в раздевалке, что Ксюша очень сильно поссорилась с мальчиком. Он, кажется, хотел ввязаться во что-то; что-то про торговлю шинами или колёсами… А Ксюша отговаривала. Они поссорились так, что он чуть не избил её, еле-еле успели другие парни с Пятахи. На следующий день Ксюша пришла в кофте с высоким воротником, но он всё равно не мог скрыть опухшую щёку с явным синяком.
А ещё через неделю случилась та сцена: Ксюша молча плакала на диване, с белым лицом, со стеклянными глазами. А Алина обнимала её и покачивала, как маленькую. Оказалось, Ксюшиного парня убили.