Пытаюсь набрать Тёме сообщение, но экран телефона гаснет. Ругаю себя, на чём свет стоит. Не про душ надо было мечтать, а за мобильным следить. Но теперь уж что говорить. После драки кулаками не машут.

Врываюсь в холл больницы, стирая со щек слезы. На подъезде начало накрывать пониманием. И слова «в тяжелом состоянии» дошли наконец — то до сознания.

Мне подсказывают, куда пройти и с кем можно поговорить. Свернув куртку в руках и нацепив бахилы, поднимаюсь на второй этаж. А посту просят подождать, пока освободится врач. Всё, что сообщают на данный момент — пациент в реанимации. Состояние крайне тяжелое…

35.2.

Лия. Пятница.

Не знаю, сколько времени сижу, гипнотизируя дверь. Наконец, она открывается и выходит молодой врач и… Лютова — то что здесь делает?

Она машет врачу рукой и цокает каблучками по коридору. Сжимаюсь, надеясь, что она меня не увидит. Сегодня не мой день.

— О, мышь. А ты чего здесь?

— Извини, Алин. Просто пройди мимо.

— Да лаааадно, не включай обиженку. Родной кто — то попал?

— Да. Дедушка в реанимации.

Я сознательно стараюсь отвечать ровно. У Лютовой, не смотря на слова, язвительный тон. Словно она хочет уколоть побольнее, но пока не знает, как.

— Ну ничего. Бывает. — Одноклассница равнодушно пожимает плечами.

— Алин, — знаю же, что не стоит, но произношу, — ты не могла бы дать свой телефон? Мой сел. Мне… мне нужно кое — кому позвонить.

— Догадываюсь, кому. — Усмешка касается ярко-накрашенных губ. — Я сама позвоню и предупрежу, что ты здесь застряла. Кстати, дежурный врач мой брат.

Лютова показывает глазами на врача и я, увидев, что он свободен, направляюсь к нему. Эмоции включу потом. И мысли тоже. Сейчас главное — узнать… узнать, что делать…

— Поступил по скорой. Состояние оценивается как терминальное…

Я не понимаю терминов, которыми бросается доктор. Растерянно смотрю на его рот и просто не знаю… не знаю, куда мне пойти. Чем я могу помочь? Как?

— Мне… мне можно к нему?

Шепчу еле слышно.

— В реанимацию вход посетителям запрещен. Оставьте свой контактный номер, Вам сообщим, если будут какие — либо изменения.

Подхожу к посту и диктую свой номер телефона. Он разряжен. Но я… я еще побуду здесь. Рядом с этой дверью, за которой лежит мой родной человек.

Пытаюсь считать секунды, которые перетекают в минуты, в часы. Мимо проходят люди, пробегают врачи. Именно пробегают. Там, в белом длинном коридоре, несколько дверей. И за каждой лежит тот, чья жизнь зависит от скорости персонала.

Я думаю про то, как тяжело быть врачом. Думаю, что странно увидеть здесь брата Алины: с возможностями их семьи он мог бы командовать в своей собственной клинике. А он вот здесь. В обычной больнице с ободранными стенами. Разговаривал терпеливо. Хотя видно, что очень устал. Я не поняла многое, но из всего разговора уяснила самое главное — жив. Он жив и его сердце бьется.

Несколько раз подходит немолодая медсестра. Наверное, медсестра. Я уже не понимаю, если честно. Предлагает воды, но я отказываюсь. Ничего не хочется. Хотя слез в глазах уже нет. Видимо, в организме закончились.

Мне приносят противно пахнущий стаканчик и заставляют выпить. Морщусь и глотаю жидкость. Понимаю, что это успокоительное. Реакции становятся немножко заторможенные. А может, просто под действием шока и усталости.

Ноги от долгого сидения затекают, и я начинаю ходить по коридору туда — сюда. Шестьдесят два шага в одну сторону, шестьдесят два в другую. От стенки до стенки всего восемь шажков. Двадцать шесть царапин на стенке у окна. И сто два квадратика плитки…

— Девушка, Вы родственница Горина?

— Да. Да, я.

— Документы заберите на посту. Медсестра сообщила, Горин Ваш опекун?

— Опекун, — повторяю. Да, да — да. У меня… у нас с ним больше нет родственников…

— Пройдите со мной.

Это новый доктор. Такой… дедушка — дедушка. С седой головой. И очень добрыми глазами. Он ведет меня в какую — то комнатку, где выдает одноразовый халат, шапочку, маску. Я все надеваю под его пристальным взглядом.

— Пять минут. Он не услышит, но хоть… Просто поговорите… Скажи самое главное, девочка.

Он резко переходит на «ты», и сжимает мое плечо.

В палате очень холодно. Или это от переживаний. Меня бьет озноб. Дедуля лежит на единственной кровати. Вокруг него разные провода, много приборов. Самый страшный — тот, который пищит. Я видела в фильмах, что это монитор сердечного ритма.

Подхожу ближе, лихорадочно соображая, что сказать. В голове пусто. Я даже не знала, что человек может не думать. Стираю слезы, которые капают на белоснежную простынь, на дедулину руку. Аккуратно прикасаюсь к его ладони. Холодная. Так непривычно. У деда всегда горячие руки.