О, эти любовные страдания в пятнадцать, поправочка — двадцать... один.

— И... ну... я не хотела... Я не знаю, правда.

Вслушиваясь во всхлипы.

— Я... Он мне как младший брат, понимаешь? Я не знаю, что на меня нашло... Он струсил тогда... Ну, когда тебя позвать хотел. Увидел ребят и забоялся, а я сказала ему выходить... и что он девчонка, если не выйдет. Он, короче, пошел... а я увидела и убежала к вам, а Гошан решил, что всё в силе. А потом всё вот так.

Не договаривает немного. "Гошан" явно знал, что делает, и первый крик мальчика его не остановил. На лицо сговор.

— Ты же всё понимала?

— Я не знаю, почему ничего не сделала... Я хотела... мне почему-то было приятно сначала... я хотела...

Её словами:

— Отомстить?

— Да.

— Идиотка.

Разревелась, глотая слова.

— Понимаешь, Темычу...

— Хотела сделать больно?

Кивнула.

— За счёт его сына?

Кивнула, всхлипнув.

— Дура?

— Полнейшая. Куда у тебя родители в детстве смотрели, Нина!?

— Ну, им похер всегда было... мне Артём сначала был как отец.

Меня аж передёрнуло. Не хочу больше в это лезть.

О, Рашевский! Да я спокойно жила без тебя и твоих дур все эти десять лет, оказывается.

Нина вдруг плетется ко мне, ложась рядом, боясь посмотреть в лицо. Поджимает ноги к груди...

Вот оно — то, что поняла раньше.

Она ещё подросток. Спать со взрослыми дядями по паспорту уже можно, а вот мозгов ещё нет.

Точнее — отцовского стержня не чувствуется, что оберегал бы от таких вещей. В том числе — от Артёма, мать его.

— Нин.

Всхлипнула.

Касаюсь шелковых волос, поглаживая тихонько.

— Поверь, если он всерьёз хочет уйти — он уйдет. И ты его никак не удержишь, милая. Ни стонами по ночам, ни угрозами — ничем, Нин. И вред ты сможешь причинить только себе.

Вот сейчас слезы искренне, даже самой сердце рвёт.

— Ну, почему... Так..

— Больно? Да, я знаю, Нинуль.

— Только не говори ему, прошу.

— Сами разбирайтесь. Совесть проснется — скажешь.

Продолжает всхлипывать едва слышно.

— Спасибо, ну, за всё... ты крутая, правда.

— Никиту больше не обижай.

Пропускаю мимо ушей слезливые заверения, поднимаясь с постели. Она хочет задержать, но не решается.

— Только... мы же все ещё подруги, да?

Киваю, закрывая дверь.

Уже начинает темнеть, время, кажется, около десяти. Не знаю, как отсюда выбираться... Таксисты поедут в эту малиновую ерунду?

Вздрагиваю от его голоса за спиной.

— Я пойму, если ты не захочешь с ним больше встречаться.

Оборачиваюсь.

— Придурок.

Единственный человек, кого я так отборно материла раньше — я сама. Ну, потому что жизнь самолично предала.

А сейчас... Сейчас мне хочется обложить его четырехстопным ямбом и обдать хореем да амфибрахием, чтоб его!

— Свет...

В его взгляде сквозит усталость. Многолетняя, невысказанная. Вот — тот налёт, отличающий его от не моего студента, что ногой распахивал дверь.

Не машина, не мышцы... А именно боль. Вот эта. Вот эта едва заметная складочка у бровей, что хочется погладить, развеяв всё.

— Поговорим?

— Уверена?

— Нет, просто делать нечего больше, Тём. Дай, думаю, мужику взрослому мозги вынесу.

Улыбнулся искренне, тягуче отозвавшись в груди. Как это называется? Страйк. Зачем улыбается? Теперь мне больно. Но я же сильная Светочка, правда?

— Проходи тогда... — Повел куда-то вглубь дома. — Виски пьёшь?

— Наивный, ты думаешь, у тебя в доме ещё хоть что-то осталось?

Ухмыльнулся, обернувшись.

— А так — нет, спасибо.

Ну, признаюсь самой себе:

Негодую я так, как не злилась на мужа за все года (да и ни на кого больше), только потому, что моя вера в Артёма шла априори в комплекте с влюбленностью.

"To be loved" никуда, к сожалению, не делась.

И это очень глупо.

Между светом и тьмой

Входит в кабинет (судя по обширной библиотеке за столом). Кивает на маленький диванчик возле двери, сам проходя к огромному окну.