Хочется после пережитого наконец-то заснуть, свернувшись в клубочек, поэтому не вижу смысла тянуть и строить метафоры.

— Что с Никитой?

Только он моё рвение быть откровенной похоже не разделяет.

— Свет включить?

Присаживаюсь на диван, перекидывая ногу на ногу. Он почему-то замирает, прокашлявшись.

— Что?

— Ничего.

Замечаю, как почти угасший закат играет блеклыми красками на паркете, столике с какой-то гравировкой, поднимаясь по моим ногам... Стоп, да ну нет.

Резко посмотрела на него...

Да ну нет! Как-то сразу захотелось натянуть рубашку до пят.

— Тебя подвезти?

Мать моя... Я чуть не подскочила тут же, это что за тембр с переливом!? Жуть, Рашевский... Да нее... Нее... Быть того не может! Он во мне девушку никогда не видел.

Показалось.

— Свет?

О, отстраненно. Это, видимо, уже воображение барахлит.

— Что с его мамой?

Пожал плечами.

— Жива-здорова.

— Но?

— Лишена родительских...

— За что?

Морщится, отводя взгляд.

— Я так захотел.

— Не ври, у тебя вроде нет таких связей...

Обрывает.

— Слушай... Тебе какое дело, Светик!? Училку включила?

— Выключить — мне не идёт?

Слегка оскалился. Раздражаю его, да.

— Был один случай, подходящий под лишение.

Замираю, только он не торопится говорить. Правильно — я ему никто, зачем мне открываться?

— В пять я сдался и отдал на два месяца Никиту ей.

— Она просила?

— Периодами.

Замер, падая в воспоминания, вцепляясь в рисунок на паркете, напрягая мышцы до моей боли.

Тихо шепчу.

— Что это значит?

— Когда он ей был "нужен", просила. Не хочешь знать, как с ней познакомились?

Отрицательно мотаю головой, открещиваясь. Мне с головой хватило 2 "подруг", спасибо. Только он понимает иначе, конечно же.

— Брезгуешь? Ты же правильная, верно? Один муж — одна любовь?

Киваю, чтоб не повадно было... Самой себе... Мечтать.

Снова замолкает на миг.

— В общем, Никита мотался со мной повсюду, был таким очаровательным пухляшом, смышлёным, забавным. А потом я...

С трудом достает это всё. И мне хочется кинуться, накрыть шею руками, всматриваясь в глубину глаз и обещая понять. Только нельзя...

Перекидываю ноги, а он считает это нетерпением...

— Не суть. В общем, он оказался у неё, а я решил на время уйти в отцовский отпуск.

Загулять — поправочка. Тихо шепчет, почти лично:

— Не смотри так.

Мой ответ дрогнет дождем обречённости.

— Тебе не все равно, как я смотрю?

Пожимает плечами.

— Дальше, Тём?

Закрывает глаза под последние лучи солнца, превращаясь в тьму. Моё воображение затаивает дыхание, запуская в волосы пальцы.

— Кто же знал, что мой мальчик не выдержит метод кнута и пряника?

Руки дрогнули. Я начинаю понимать, холодея.

— Ты...

Он отдал ребенка неподготовленному человеку, использующего маленькое существо в своих целях, а когда...

— Не слушался...

Воспитание было лишь доступными методами — агрессией. Это же так просто... По самому слабому звену — ребенку — проходиться розгами моральной и, похоже, физической боли.

В голове мелькает 25 кадр, и от этого становится до жути тошно.

Когда понял, увидел...

— Было уже поздно, да. Это с нами с 5 лет.

Я пытаюсь успокоить пульс, глушащий всё.

— Что... Ты три... три года позволяешь ему жить с этим!? Ты... Ненормальный!?

Закатывает глаза, слушая дальше.

— Артём, ты не пробовал к детскому психологу, психотерапевту, ну? Пройти курс?

— Дохрена умная? Красный диплом?

— Не скалься, дурак.

Цедит, вставая.

— Были и есть. И будь добра, перестань судить, не зная ничего. Твой эпистолярный взгляд бесил ещё тогда.

— Подожди...

— Не хочу. Всё, Свет, хватит. Тебя отвезти?

Соглашаюсь быстрее, чем включаю мозги.

Он удаляется на миг к Нине, видимо прося её приглядеть за Никитой. Та спускается вниз, виновато смущаясь, падает на диван, заваленный шуршащими пакетами от чипсов, да и не только от них. И машет ручкой на прощание, заверяя, что все будет в порядке.