Но все мне виделось туманно,

Все проплывало мутным сном...

И спрашивали мы Морана.

И кто-то указал нам дом.

Раскрылась дверь со скрипом слабым.

Никто не вышел на порог.

Одна лишь моль слетала с лампы

И скрылась в скопище чулок.

На стенах - лепка с позолотой...

"Всевышний! Есть ли столько ног,

Сколько навалено - без счета

В одной лишь комнате чулок?"

Вот наконец хозяин вышел,

Сверкнул приветливо пенсне:

– Добро пожаловать, месье.

Весь мир о фабрике наслышан.

Чулки в Париже хвалят все!

Какой товар! Взгляните только!

Советую вот эти брать!

– Месье, как вы ответьте толком,

Сперва скажите, где мой брат.

А после я куплю всю лавку...

– Пардон, вы странный человек!

О ком я должен дать вам справку?

– Месье, знаком вам Садых-бек?

Он как-то огляделся странно,

Платком поспешно вытер лоб,

Казалось, будто бы Морана

Внезапно бросило в озноб.

И заморгал:

– Как счастлив знать я,

Что Садых-беку вы - родня!

Мы с ним дружили, словно братья.

И не чужой он для меня.

Ах, он судьбою так обижен,

Над ним висел какой-то рок,

Не повезло ему в Париже,

Так, видно, пожелал сам бог.

Но дружба - всех невзгод превыше...

– Он жив?
– прервал отец.

– О да!

Творить добро - моя привычка.

Могу, конечно, адрес дать.

– Мерси, - отец сквозь слезы буркнул

И облегчение стер слезу,

Как лодочник, который в бурю

Земли увидел полосу.

НА ОКРАИНЕ ГОРОДА

Здесь пыль поднимают

Колеса и ветер.

Играют в пыли

Голопузые дети.

Я слезы их нижу,

И смех я их слышу...

Одна из далеких окраин Парижа.

Плывут черно-белые

Платья людские.

И падают тени

От платьев густые.

И падает туча

В дырявую крышу...

Одна из далеких окраин Парижа.

Подвыпивший нищий

Играет на скрипке.

Смеется на скрипке,

Ему вместо франков

Подносят улыбки,

Бросают улыбки,

Кидают улыбки.

А он все старается

Нотой повыше...

Одна из далеких окраин Парижа.

Чистильщик сапог

В стороне приютился.

– Пошли, бог, клиентов!

Спросонок взмолился.

И вновь старика

Одолела дремота:

Здесь мало кому

Начищаться охота.

Сапожная вакса

В усы ему дышит...

Одна из далеких окраин Парижа.

На черной крыше сидела сова,

Под черной крышей лежал старик.

– Брат мой!
– отец к постели приник.

Брат мой!

И все на свете слова

Собрались в один придавленный крик...

Эх, когда был он на высоте,

Сколько в дому было гостей?

Вот комнатушка плывет в темноте,

Солнце и то не знается с ней.

Но привыкают глаза ко всему,

Может, со света войдя в темноту,

Сами глаза излучают свет?

"Щетки сапожные - почему?

Чистильщик, видно, дядин сосед".

Ящик чистильщика - на стене.

И дядин голос издалека:

– Не совесть ли это явилась ко мне?

Брат мой, я умер.

И только пока

Богу я душу не смог отдать.

Пока не лишился я языка,

Брат мой, тебе хочу рассказать...

Я ДОСТОИН ПРЕЗРЕНЬЯ

Ты говоришь, что твой Сафар

Похож на дядю?

Ну и что же!

Вот только пусть его судьба

Не будет на мою похожа!

Уж лучше - наши судьбы врозь,

Он через силу улыбнулся.

Сухой рукой моих волос,

Как веткой умершей, коснулся.

Бесследно молодость прошла.

И голова - давно седая.

В потемках нищего угла

Живу, себя же презирая.

Я презираю черный день,

Тот черный день,

Когда однажды

Ушел я, как уходит тень,

От милой родины от нашей.

Пошли жестокие года,

Ползли и жалили, как змеи...

О, как ничтожно иногда

Ценить бесценное мы смеем.

А родина?