И вот уже нос ее достиг таких внушительных, таких никудышних размеров, что Сева — противник любых смещений, любых асимметрий в женском лице, хотя бы и у гениальных художников, да что там у художников, хотя бы и у самой Судьбы, — повернулся и решительно зашагал в прежнем направлении — в Банный переулок, к пивному ларьку. Однако Судьба не пожелала еще снять пальцы с Севиного воротника — тотчас услышал он за спиною цокающие, убыстрившиеся шаги: как видно, женщина ударилась за ним в погоню. Сева ощутил в глубине души смутное беспокойство, быстро перешедшее в нерассуждающий страх, и тут же шмыгнул в первый попавшийся ему под ноги переулок. Однако он сразу же с ужасом увидел, что переулка, куда он шмыгнул, собственно, нет, что весь переулок перегородил огромный, бог знает откуда здесь взявшийся теперь дом. С жуткой мыслью о потусторонних силах, расставивших ему ловушку, Сева, не раздумывая, ступил в какой-то подъезд и, без другого умысла, как только для того, чтобы уйти от странной погони, стал подниматься по темной лестнице на верхний этаж. Тут-то и нагнала его неизвестная дама. Нос ее при близком рассмотрении и в темноте чужого подъезда показался ему такой чудовищной, никчемной, отвратительной длины, что Сева укусил себя за язык, чтобы не закричать: «Помогите!»

Однако дама, хотя и сомнительно, чтобы не поняла выразительнейшей мимики актера, в течение двадцати лет обходящегося на сцене без слов, не приняла этой мимики в счет и, не обругав Севу, но так же не поздоровавшись, сказала ровным басом:

— Гражданин Венценосцев.

Услышав свою фамилию, предъявленную ему не в виде вопроса, а как улику, к тому же произнесенную ею неслыханно басовито для дамы, Сева взглянул на ее брюки, жутковато белеющие в темноте незнакомой лестницы, и сомлел от страха.

В голове его, возбужденной подтвердившейся погоней, мелькнуло, как на недавнем банкете Доброхотова, при всех нацеловавшись с Рыдалиным, подошла пригласить его станцевать цыганочку, как она сильно ударилась спиной об угол пианино и как кричала, убегая с банкета, что немедленно напишет обо всем в центральнейшую из газет и главнейшему из министров и Севу упрячут в тюрьму. Тут же мелькнул огромный заграничный город, негритянское личико, убитое империалистами, навет на Севу, потайной альбомчик, фотографические портреты с датами через черточку, тюрьма, следствие, судья плачет и — казнь Севы через повешение под бой барабанов за кулисами, — в похожей пьесе Сева, сменяя пять раз одежду, играл в один вечер пять разных ролей без слов. Пока эти мысли из театра и из жизни носились, кувыркались и переплетались в Севиной голове, дама, не возвысив голоса, медленно повторила:

— Гражданин Венценосцев.

Сева молчал.

— Я опознала вас издали, — продолжала дама тем же пугающим Севу басом. — Фотографии при себе есть?

— Ни одной! — выкрикнул Сева, отважно бросаясь теперь на защиту альбомчика. — Фотографии ненавижу, никаких фотографий не собираю. Можете поверить — весь город об этом знает.

— Весьма жаль, — задумчиво произнесла длинноносая дама. — Не могу поручиться, но лично мне показалось…

— Да, зритель в городе все про меня знает, — отвечал Сева, частью для того, чтобы возвыситься из унижения, частью для того, чтобы припугнуть немного и женщину. — Двадцать лет каждый вечер на сцене, и притом всякий раз со словами! — Здесь, как можно заметить, Сева немножко прилгнул, но только ради собственного спасения. — У меня и родственник в городе есть, дядя-пенсионер. — Фу-ты, как глупо вышло! Ну при чем тут, скажите, дядя? — Так что никаких фотографий не собираю.

— Весьма жаль, — повторила дама, и было видно, как напряженно она рассматривает в темноте Севу. — В Москву со мной не проедетесь? Дорогу оплачиваю. Правда, белье и плацкарта за ваш счет, зато билет туда и обратно.

После этих безобидных и вполне понятных слов Сева уже без страха оперся о перила чужой лестницы, поддернув рукав куртки, так чтобы в темноте стал заметен блеск золотых его модных часов, взглянул без испуга даме в упор на нос и, подумав: «Удлинен до уродского безобразия», сказал:

— Сожалею, но абсолютно, совершенно беспробудно занят с раннего утра и до поздней ночи. — И, построив вид спешащего человека, чтобы хоть как-нибудь досадить длинноносой за испуг погони, стал быстро подниматься на следующий этаж, хотя уже давно носом учуял, что там чердак.

— Весьма жаль! Прощайте! — крикнула ему снизу дама, и послышалось цоканье ее посыпавшихся вниз шагов.

— Прощайте! — радостно отозвался Сева, для верности отворяя со скрипом дверь на чердак.

И восемь пыльных отважных чердачных котов согласились с ним хором: «Мяу!»

Прошло много недель. Казалось, что Судьба, подцепившая было Севу Венценосцева за воротник, навсегда в обиде убрала руки за спину.

Однажды, когда Сева сидел в своем номере на диване, а перед ним большими шагами взад и вперед расхаживала Доброхотова и голосом тихим и ласковым в мельчайших подробностях вырисовывала ему каждое личико, каким он когда-либо умилялся в процессе вокзального обеда, а Сева ерзал на кожаном диване, теребил торчавшую из него вату и то украдкой взглядывал на потайное местечко, пытаясь отсюда, с дивана, определить, там ли еще потайной альбомчик, то поминал лихом надменного вокзального официанта и при этом не успевал противоречить ласковым язвящим словам Доброхотовой, чем вконец ее раздосадовал, так что она уже схватила со стола огромный помидор, планируемый ими до этого закуской на весь вечер к бутылочке кисленького винца, которую они только что собирались распить на мировую, и уже замахнулась им на Севу, когда Судьбе вновь стало угодно коснуться Севиного воротника, и в дверь постучали.

Доброхотова, решив, что стучит кто-нибудь из труппы, кто, застав ее в номере Венценосцева, тут же известит об этом Рыдалина, находящегося несколько дней в Т… с Ыткиной на выездном спектакле «Двое», тотчас распахнула огромный, стоящий поперек номера шкаф и заняла в нем место выпорхнувшей оттуда веселой стайки пахнущей нафталином моли.

Венценосцев же, прикинув, что может стучать одно личико, которое он из-за ремонта в вокзальном ресторане после большой праздничной драки пригласил сегодня в номер попить чайку с бубличками и послушать пластиночки Вертинского, которые вместе с проигрывателем, чайком и бубличками одалживал для таких случаев у Тетерина, тоже подпорхнул к шкафу и с мимического одобрения Доброхотовой запер шкаф на два полных оборота ключа. После этого Сева отпер задвижку входной двери и увидел длинноносую даму, ничуть не изменившуюся, в той же роскошной одежде, только нос дамы как будто бы еще подрос со дня их разлуки. На этот раз дама ничего не сказала. Она ухватила его за руку и с силой, какой нельзя было подозревать даже у такой носатой и басовитой женщины, дернула его за дверь. Однако Сева был не так прост, каким многим казался. Он мигом сообразил, что кричать на помощь в гостинице в такой ситуации, в какой он сейчас оказался, значило бы выставлять себя на многолетний смех н-ской, т-ской, к-ской и многих других театральных трупп, быстро сообразив, как просто ему сейчас из живого лица превратиться в ходячий театральный анекдот, он не издал ни звука, а зацепился ногой за толстую ножку кожаного дивана и таким образом так укрепил свое положение, что дама, дернув его за руку вместе с диваном, упала и теперь уж волей-неволей должна была объясниться.