Сегодня канун Нового года. И Кеша, как все в этот день, ждет чего-то необычного. Всю дорогу из школы домой он бежит, но сам этого не замечает, потому что все на улице бегут и торопятся. Хотя Кеша учится в первую смену, сегодня его задержали: вечером новогодний бал старшеклассников. Прыгунов говорил, что пригласили старшие классы параллельной женской школы. Он знал об этом, потому что его тоже пригласили читать приветствие для старшеклассников, а все остальные ученики младших классов, и Кеша, конечно, тоже, делали для высоченной елки гирлянды из ваты и разноцветной бумаги. Один Прыгунов не клеил, не красил. Зачем? Его и так пригласили. Прыгунов очень волнуется. Он уже сбегал домой, вместо клетчатой рубашки надел белую и теперь ходит между ребятами и бубнит одно и то же: «Первомай — хорошо, и ноябрь — хорошо, Женский день — хорошо, а Новый год — лучше». Стихи эти сочинила Лидия Георгиевна — их учительница. Когда Прыгунов проходит мимо нее, она перестает сшивать бумажные бусы, кивает Прыгунову головой и повторяет: «Первомай — хорошо, и ноябрь — хорошо. Женский день — хорошо, а Новый год — лучше».

Кеша старался сделать поменьше гирлянд, чтобы не идти в актовый зал смотреть елку: хоть это и интересно, но непременно задержит его, а дома его ждет мама, своя, еще не украшенная елка и свой домашний Новый год, который они будут встречать вдвоем с мамой.

Всю дорогу из школы домой Кеша бежит, бросает портфель вниз с верхней ступеньки; портфель подскакивает, съезжает вниз по перилам и останавливается возле двери, будто ждет Кешу. Кеша опирается о железные перила: два прыжка — и он возле двери. Он привстает на цыпочки, звонит несколько раз, потом смеется, вспомнив, что звонок у них давным-давно не работает и что эту зеленую надпись поперек двери — «стучать» — сделал он сам. Он стучит кулаком, потом двумя кулаками. За дверью замяукала Мочалка. Кеша начинает стучать одним каблуком, другим, по очереди, без перерыва. Мочалка мяукает громче. Кеша становится на ступеньку, тянется вверх рукой и проводит пальцами по верхнему косяку двери. С косяка летит темная косматая пыль. Кеша отходит от двери к противоположной стене, подпрыгивает — ключа нет. Нет его и в узкой щели под дверью. Оттуда только слабо дует домашней пылью.

Кеша садится на портфель и прислоняется спиной к двери. Возле двери совсем темно, сверху падает тощий серый свет, на лестнице и в квартире опять тихо, и Кеше кажется, что слышно, как звенит электрический счетчик и кто-то тихонько хихикает над ним.

Мама, наверное, получила зарплату и пошла купить лимонаду, соевых конфет, бенгальских огней и, может быть, если останутся деньги, кулебяку. Когда мама получает деньги, она их тратит почти все сразу, и у них в доме праздник. Мама накупает таких вкусных вещей, про которые не все ребята в классе, должно быть, знают, как называются; нечего говорить, что и не пробовали. Поэтому Кеша считает, что они с мамой живут лучше других. Еще бы! Как можно считать, что ты живешь плохо, если два раза в месяц ешь горячую кулебяку, копченую колбасу, шоколадное молоко, икру, пирожное «эклер» и даже трюфели? Ничего, что в остальные дни у них не бывает чая и сахара, — не каждый же день у человека должен быть праздник!

— Странно вы живете, не по-людски, — сказала мать Зинки, когда мама зашла к ним за Кешей и попросила у нее тридцать рублей взаймы. — Разом — густо, разом — пусто.

— Разом — густо, разом — нет ничего, — смеется мама. — В получку я вам отдам обязательно.

Часто бывало: мама отдавала всю получку — долги! Мало кто стал давать маме деньги взаймы: каждый на что-нибудь копит. Мама не обижается, когда ей отказывают.

— Понятно, понятно, — говорит она торопясь. — Война кончилась, людям хочется пожить получше.

— Почему же вам не хочется пожить получше? Десять лет как война кончилась, а вы все в подвале живете. Пойдите в райисполком, встаньте в очередь. Ребенок-то весь зеленый, как горох без свету, — говорила ей Зинкина мама.

— Надо бы, надо бы, — соглашается Кешина мама. И потом виновато: — Да привыкли уж как-то. Как-никак все же кухня собственная. Так что мы с Кешей домовладельцы.

Сидеть под дверью скучно, и Кеша вспоминает, как жил он в детском доме. Откуда он там взялся и где жил раньше — он не помнит. Помнит только, что был в младшей группе и есть давали мало, говорили: «Война». Помнит, как старшие ребята и особенно один, в прыщах, Витька Кожух, — подкарауливали ребят у столовой и отнимали у них хлеб, который они несли с обеда за пазухой, чтобы съесть его ночью под одеялом, разжевывая до кислой кашицы и проглатывая по маленькой капельке. Такой разжеванный хлеб казался драгоценно-вкусным. После войны он такого хлеба уже не ел, хоть и бывал сыт не всегда. Вспомнил он также, как один раз он все-таки миновал с хлебом старших ребят и съел свой хлеб, как и мечтал, — под одеялом, и как ребята Витьки Кожуха сильно его побили и жаловаться не велели, и ему пришлось сказать воспитательнице, что он упал с дерева, и его оставили без обеда и без ужина, чтобы он в следующий раз на деревья не лазил. Вспомнил он довольно смутно, как приходил к забору их детдомовской территории какой-то незнакомый мужчина, очень-очень красивый и высокий. Безымянный этот мужчина манил его к себе пальцем, доставал из кармана пригоршню сахара и отдавал Кеше, а потом смотрел, как Кеша запихивал в рот и грыз, торопясь и оглядываясь, пропахший табаком сахар. А мужчина смотрел и тогда, когда Кеша, съев весь сахар и отбежав к дому, оборачивался в удивлении, чего ждет этот незнакомый мужчина за забором. А однажды Кеша его не узнал, потому что увидел совершенно другого человека в зеленой одежде и пилотке. Кеша ждал своего человека и потому вышел из-за дерева не сразу, а когда ударили по железяке к обеду, — все-таки вышел из-за укрытия, чтобы спросить у зеленого, не видал ли он его человека, но зеленый вдруг наклонился над низкой оградой, поднял через нее Кешу, приблизил к своему лицу, и тут Кеша узнал его и увидел, что свой человек плачет. Кеша попросил его поскорее отдать ему сахар, потому что звонили уже на обед и он может опоздать. Свой человек заплакал сильнее, плотно прижал к себе Кешу, так что у него в боку что-то хрустнуло, и он вроде бы вскрикнул; человек, наклонившись, опустил его на землю через ограду, отдал ему сахар с прилипшими к нему табачинками, и Кеша побежал к себе в столовую, набивая рот сахаром, чтобы не увидел его Витька Кожух. На следующий день Кеша пришел к забору к своему человеку за сахаром, но его не дождался. В общем, не видел его больше Кеша.

Вспомнил он, как в детском доме была елка и как под елкой выступал клоун. Одна щека у клоуна была белая, а другая — красная, — всем это очень нравилось. Но вот клоун вынес мешок, достал из него корзинку, полную пряников, показал ее публике, сидящей в огромном зале, и закричал пронзительным голосом, таким, каким и теперь кричат клоуны в цирке: «Вы это видели?» — «Видали!!» — ответила ему вся детская публика и Кеша, потому что они все уже любили клоуна с разноцветными щеками. «Не увидите!» — ответил им клоун, оскалился и вдруг стал кидать в свой огромный рот пряник за пряником до тех пор, пока корзинка не опустела. Зал притих, потом в первом ряду тоненько заплакала какая-то девочка, потом другая, еще одна, и скоро заплакали все, кто был в зале. Заплакал и Кеша. Он почему-то вспомнил тогда ушедшего от него незнакомого человека, приносившего ему сахар, на которого он в последний раз даже не оглянулся.

С громким стуком то и дело хлопает дверь в подъезде. Кто-то поднимается, отдыхая после каждых четырех шагов. Может быть, к Зинке бабушка идет на Новый год. Разнообразные шаги одинаково удаляются по лестнице вверх. Иногда наступает торжественная тишина, будто сохраняющая память об ушедшем наверх человеке. В будни нет такой тишины. В будни и Зинка и Димка с пятого этажа бегут из школы… Когда мама забывает ему оставить ключ, он может их остановить и поговорить с ними. В будни можно и во дворе поиграть до темноты и слепить снежную бабу, а если кто-нибудь вынесет мяч, то и в футбол. Сейчас же, наверное, во дворе никого нет. Кеша прислоняет портфель к стенке, чтобы мама, когда придет, поняла, что он, Кеша, вернулся из школы и находится недалеко, и выходит во двор. Там никого нет. Даже старушки не сидят на скамейках. Падает крупный сиреневый снег. Он покрыл низкую ограду детской площадки, песочницу, карнизы окон. В окнах еще темно. На улице фонари не горят. Сиреневый снег покрывает плечи, шапки прохожих, крыши машин, исчезает в фиолетовой подтаявшей грязи. По сиреневым сугробам на плечах и шапках прохожих можно узнать, сколько тот или иной человек бродит по улице. Некоторые люди с зонтами. И на них тоже сугробы.

На стоянке такси длиннющая очередь. Обычно тут стоят машины с зелеными огоньками, а людей нет. Сейчас все наоборот: машин нет, а людей — длиннющая очередь. Двое мужчин и одна женщина держат елки. На ветках елок тоже сиреневый снег, и Кеше кажется, что вся очередь стоит в негустом лесу. Вдруг в одной из женщин Кеша как будто узнает маму: у нее такая же шапка, и сумка, и на шее платок. Кешу вдруг знобит от страха, ему начинает казаться, что с мамой что-то случилось, что, может быть, напали на нее братья-разбойники, как в сказке, и ограбили ее, похитили, а может, даже убили. Кеша вспоминает, как однажды в детском доме позвала его директорша, как сказала, что за ним приехала мама, как он шел за директоршей и не верил, потому что не знал, была ли у него мама когда-нибудь, не знал, должна ли быть у человека мама. Вспомнил, как мама гладила его по голове, и вспомнил ее будто бы, хотя еще долго называл ее тетей. Теперь ему смешно, почему он называл ее тетей, и смешно даже, когда другие называют ее тетей или по имени-отчеству, потому что теперь уже не понимает, как маму можно называть не мамой.