В коридоре третьего этажа было темно, только в конце его из-под щели двери в уборную пробивался яркий свет.

В уборной возле раскрытого окна, из которого валил морозный пар, стояли двое восьмиклассников и курили. Один из них был тот, которому Кеша принес автограф от папы дяди Коли. Размашистым, по-детски крупным почерком папа дядя Коля написал: «Если хочешь быть здоров — закаляйся. Чемпион 46-го года — Бурков». По-видимому, когда открылась дверь в уборную, они спрятали руки с папиросами за спину, но, увидев Кешу, сделали рукой широкий жест — мол, заходи, друг.

— Эй, племянник Буркова, — сказал кто-то из них. — Хочешь быть Амуром?

— Я не умею, — сказал Кеша, думая, что ему предлагают записаться в какой-то кружок.

Оба восьмиклассника засмеялись.

— Тут и уметь нечего, — сказал первый. — Отдашь записку Ланской, знаешь ее? Она в зале. Отдашь — и иди домой. Понял?

— Понял, — сказал Кеша.

Ланскую он знал. Про Ланскую ему все уши прожужжала Зинка. Может быть, Ланская и вправду была такая красивая, как говорили все, Кеша не знал — кто разберет; лично он из всех женщин только маму считал красивой, да и то когда она надевала зеленое платье и расчесывала хорошо волосы, закрученные с вечера на бумажки. А так — разве люди бывают красивыми? Собаки — бывают, сказки, цветы, голуби — бывают. А люди? Во всяком случае, и не такое, как Ланская, забывается в жизни. Он, например, думал, что никогда не забудет того клоуна, который сожрал все пряники на елке, а пожалуйста — почти и не вспоминает; и того человека, который кормил его сахаром, а потом ушел вдруг на фронт, — и лица-то его не помнит. Разве могут люди думать, что они забудут своего отца? А оказывается, могут. Вот он своего отца совсем не помнит и никогда не вспомнит, хоть тысячу и одну ночь рассказывай ему о нем мама.

Кеша вышел из уборной. В зале было полутемно. Стулья были отодвинуты к стене. Старшеклассники стояли и сидели у стен. У одной стены стояли мальчики, у стены напротив — девочки. У каждой стены было по два ряда — мальчики и девочки; которые были поскромнее и победнее одеты, сидели на стульях; те, которые были побойчее, и те, которым было что показать — галстук ли, новую ли рубашку, завитые волосы или чуть-чуть, чтобы не заметили учителя, подкрашенные губы, — плотной стеной стояли перед скромниками, скрывая их от глаз противоположного пола. Их разделяла громадина елка. В темной густой ее зелени сверкали разноцветные лампочки, а на потолке кружился шар, склеенный из битых зеркал. Шар медленно вращался, осыпая елку, потолок и стены зайчиками.

Кеша оглядел зал и увидел, что в одном месте ровный ряд девочек изогнулся и прорвался, показывая всему залу сидящую на стуле у стены Ланскую. Она была в черном платье, и ее светлая коса была, как всегда, завязана на шее узлом. Кеша уже хотел было уйти незаметно, но Ланская в это время прищурила глаза и проговорила нараспев:

— Смотрите, девочки, новый партнер на танцы пришел.

— Ты краковяк танцевать умеешь?! А танго? — заговорили девочки.

— Я записку, записку вам.

— Почтальон! — захлопала в ладоши Ланская и вместе с ней другая, ужасно худая и некрасивая. — Давай, давай сюда!

— А больше нет писем? — Девочки загалдели, обрадовавшись, видно, нарушить напряженность новогоднего вечера, и окружили Кешу.

Дальше все произошло так быстро, что Кеша не успел ничего разобрать. Ланская вскочила и бросилась к эстраде.

— Юрий Сергеевич! — закричала она, и Кеша увидел, как к нему идет высокий черный мужчина в очках, скорее всего преподаватель женской школы.

— Кто тебе это дал? — спросил он, размахивая перед носом Кеши запиской. — Где ты это взял? Говори: где?

— На третьем этаже… — сказал Кеша. — В географическом классе.

— Зачем ты в школу пришел?

Кеша молчал. Про забытый портфель легко проверить, а про уборную сказать стыдно.

— Вот что, — сказал очкастый, — жди здесь.

Через несколько минут он уже шел к Кеше с завучем.

— Этот? — спросил завуч.

— Этот, — сказал в очках.

— Это Одинцов, — сказал завуч. — У него отца нет.

— Есть, — сказал Кеша. — У всех есть, и у меня есть.

— Хорошо. Это не имеет значения. После каникул не возвращайся без мамы. А сейчас — живо домой. Чтобы я тебя больше не видел.

Кеша и сам не мог дождаться, когда можно будет уйти. Он ругал про себя восьмиклассника и думал, как найдет Буркова и попросит его забрать свой автограф, да еще по шее даст раза два. Узнает, как подводить людей.

— Нашел портфель? — спросил старик и, не успел Кеша ответить, как тут же схватил его за рукав. — Двенадцать бьет, Новый год, стало быть. И прибавил: — Хоть что толку — Новый ли, старый… Ступай домой.

Прохожих на улице совсем не стало, окна разноцветно светились, и по занавескам бродили тени. Их окна были темны. Кеша сел на портфель и стал ждать. Сколько пришлось ему ждать — он не знал. Этот день показался ему вечностью. Казалось, очень-очень давно он сидел в школе и делал гирлянды из ваты, ходил в универмаг и был в школе… Он сидел и думал, как отомстить восьмиклассникам. И нельзя ли в этой мести обойтись без Буркова. Выходило — нельзя. Хотя где его теперь найти, Буркова-то? В какой-то квартире нестройно запели «Катюшу», где-то громко заплакали. Но вот хлопнула дверь, и по лестнице стали спускаться люди. Свет на лестнице погас, и из лестничного окна на втором этаже упал на Кешу тусклый предрассветный свет. Кеша вдруг испугался, что мамы до сих пор нет, вспомнил про сумку и шаль, которые видел на чужой женщине, и бросился вверх по лестнице. Остановившись на минутку у Зинкиной двери, он подумал и, взбежав на третий этаж, нажал кнопку звонка первой попавшейся двери. Неожиданно звонок прозвонил очень громко, так что, наверное, в каждой квартире было слышно, что звонят, и в Зинкиной тоже. Кеша запрыгал через ступеньки и, оказавшись у своей двери и вытянув шею, глядел, как перевесилась через перила чья-то голова, обвязанная белым платком, как свесились вниз толстые бледные щеки, намазанные чем-то блестящим; казалось, что щеки вот-вот оторвутся и разлетятся брызгами, ударившись о каменную площадку.

— Кто здесь? — спросила еще раз голова и скрылась.

Прислонившись к двери, Кеша еще раз вспомнил, как клеил в школе цветные бусы, как хотел купить голубую вазу и как ни за что не отдаст свои сто рублей за десять.

— С Новым годом, с Новым годом! — говорила мама, тормоша его и почему-то плача. От нее пахло духами, вином, морозом и дымом, будто она сидела у костра. — Проснись, Кешенька, Кеша. Ключ-то, боже мой, ведь оба ключа у меня в сумке…

Пока она открывала дверь, раздевала сонного Кешу и укладывала его в постель, Кеша думал, что ночь на улице ему снилась, а Новый год только завтра. Когда он улегся под одеяло и сквозь сощуренные глаза увидел елку, стоящую посреди комнаты, на которой гроздьями росли бананы, то подумал, что мама, елка и бананы ему снятся, а он сидит на лестнице, на портфеле и все еще ждет ее, а это сон, что мама сидит с ним рядом, гладит его по голове, плачет и повторяет: «Бедненький, бедненький, ах ты, бедненький мальчик», и будто бы во сне, а может быть наяву — это неважно, — он отвечает: «Я не бедненький, да, не бедненький я, мама. Вырасту, вот увидишь…»