Но того, что ожидалось, Земский все еще не видел, хотя чувствовал, что совсем не напрасно взялся за дело. Он полностью распорол шов и стал ковырять кончиком ножа, осторожно, чтобы сильно не вываливать перья. И наконец подковырнул твердое. В груди ухнуло. Сначала ножом, потом, морщась, двумя пальцами залез в спрессованный ворох, выдернул пачку десятирублевок, перевязанную крест-накрест такими же толстыми черными нитками, которыми перина зашивалась последний раз.

Он почувствовал волнение, стал торопливее ковырять глубже, уже не то что смирившись с брезгливостью, а в общем-то понемногу забывая о том, что надо хотя бы для самого себя изображать ее. Достал еще две пачки — одну с пятидесятирублевками, другую со сторублевками. Перья густо повалили наружу, стали расслаиваться, рассыпаться, виться вокруг. Он попробовал отряхнуть брюки и ветровку, но только рассеял перья по одежде еще больше — ткань, будто намагниченная, притягивала к себе особенно маленькие въедливые перышки. Но он вскоре перестал обращать внимание на такие мелочи, закатал левый рукав и запустил руку в глубину перины по локоть и теперь нащупал сразу несколько будто спекшихся между собой пачек.

Странное чувство разрасталось в нем — что-то ажиотажное, ребяческое. Оказалось, что найти клад, даже относительно небольшой — наверняка, не очень большой… ну, откуда он мог быть большой!.. — куда веселее, чем просто получить в порядке персональной очереди такие же точно деньги в кассовом окошечке, или даже на много большие деньги… Потому что дело вовсе не в сумме. Тогда в чем же? В щекочущем душу ощущении удачливости… В ощущении судьбы! Дара! И — да! В ощущении божественной руки, которая коснулась тебя. Не зря же говорят, что деньги к деньгам льнут. С какой же еще стати они должны льнуть друг к другу, как ни потому, что в них заключена самостоятельная, самодостаточная и даже избыточная, требующая себе страстного любовника сила: недаром деньги только по им ведомой мистической закономерности всегда избирают одних людей, а других избегают. Один человек, не производя никаких натужных шевелений, вдруг осыпается благодатными поцелуями. Какое чутье ведет его по золотым тропам? Другой, выпучив глаза от усердия, в праведных трудах обливаясь потом, все шлепает и шлепает по колено в грязи… Почему именно ко мне они липнут, почему не к тому Ахмеду, который был до меня в комнате и выносил отсюда грязное барахло?.. Или мистика здесь ни при чем? А во всем заслуга ума и расчета? Ведь понятно же: старуха, всю жизнь жившая едва не впроголодь, добровольно заключившая себя в клетку аскетизма, давным-давно не знавшая даже, что такое квартплата, потому что дом лет двадцать не числился ни за каким ЖЭУ, не имевшая ни детей, ни внуков, ни вообще родных, чуравшаяся даже соседей, — должна же была такая старуха куда-то девать свою пенсию? Надо признать, скудную пенсию, но всей своей скудностью — капелька за капелькой — десятилетиями исправно каплющую в тайные скаредные закрома. Куда же еще, как ни поближе к телу!

Он нащупал золотую жилу: вытягивал из самых слежавшихся глубин пачку за пачкой, краем глаза замечая, что на поверхность извлекаются не только ходовые современные деньги — глубже стали попадаться не обменянные старухой, давно превратившиеся в макулатуру бесполезные бумажки времен ельцинской бестолковки. Понятно, почему не обменянные. Попытайся старуха их поменять, такое их количество, — попытка могла бы для нее плохо кончиться.

И вдруг вывалилась пачка советских «трешек», а следом пачка рыжих «рублевичей», и еще пачка «пятерок», и наконец, сотня красненьких, упакованных в тугую слипшуюся пачку, и опять «трешки»… Тоже добро — до Земского доходил слушок, что советские деньги можно сбыть нумизматическим барыгам.

Он стащил перину на пол, а на железную обрешетку кинул старухину потемневшую простыню и стал на нее бросать свои находки. Наконец разодрал благодатную перину пополам и стал яростно вытряхивать вороха перьев на пол. Взметнулось такое обильное облако перьев и пуха, что он на минуту скрылся с головой в белом кружении. Опустился на колени и принялся елозить в пушистых взлетающих ворохах, просеивая их сквозь пальцы. Перья лезли за пазуху, в глаза, в уши, в нос, что было невыносимо щекотно, в рот — приходилось то и дело плеваться. Находок же становилось все меньше. Но чем меньше их становилось, тем азартнее и злее он делался в своих поисках. И вдруг на него напал чих: сел на полу и смачно, натужно, взрывоподобно раз пятнадцать подряд прорывал запруду мучительного блаженства… Насилу успокоился.

И тут его взгляд упал на дверь — она была не заперта. Мало того, широкой щелью открыта в коридор. Там же, снаружи послышались шаги. Он замер на секунду, но тут же ринулся к двери, едва ли не в последний момент с силой захлопнул, накинул на петлю массивный кованый крючок. В ту же секунду дверь энергично дернули извне. Потом еще раз дернули, массивный крючок загромыхал в скобе. Земский замер. Из коридора с сильным акцентом потребовали:

— Эй, аткрой, а?..

— Подождешь! — Ответил строго. И опять подступил чих, дыхание сперло, он забалансировал между вдохом, зажмуриванием, напыживанием… Вдох, короткий выдох, опять всасывающий захлебывающийся вдох и наконец-то: — Апчхыы! — Чуть очки не улетели. — Иии… Говорю же, пока нельзя!.. Апчхыы-ии!!. Иди… Давай…

— Аткрой, а? — повторили настороженно и тупо.

— Да ешкин кот! Давай иди вниз, говорю тебе! Вниз! Потом приходи!

Кажется, ушли.

Было удивительно, насколько много оказалось перьев. Комнату завалило сугробами, перья летали в воздухе, лезли под дверь, в разбитое оконце.

Через пять минут опять осторожно постучали.

— Вадим Петрович, — позвал взволнованным голосом бригадир. — Эт вы там?

— Да, это я! Мне нужно закончить одно дело!

— Да мы сами вот… Ребята, нах, все сами разберут и вынесут…

— Мне не разобрать… Мне надо бумаги найти, важные публикации, у нее здесь старые газетные подшивки… — Передвигаясь на четвереньках, зажмурившись, врезался в большую кучу перьев. И не напрасно: попались еще две тугие пачки с пятидесятирублевками.

— Вадим Петрович, если вам плохо, мы, там, «скорую» назад вызовем.

— Идите вы со своей «скорой»!

Уселся посреди комнаты по пояс в перьях, все еще машинально ощупывал вокруг себя, запуская руки в вороха, наклоняясь низко то в одну сторону, то в другую. «А если не все!?.» Так всегда бывает. Всегда упускаешь что-то наиболее значительное. Пока перебираешь осоловевшими руками мелочь, журавли пролетают мимо… Прополз на четвереньках в одну сторону — до самой стены. Прополз в другую.

Ничего…

Наконец, какими-то силами поднял себя, завязал простыню с добром крест-накрест узлами. И хоп! Увидел сквозь слезливую муть тысячерублевую купюру, отпорхнувшую от общего благосостояния. Взял ее, приподнял очки на лоб, прищурился, чтобы сладить с резкостью, повертел перед глазами, убеждаясь, что купюра современная. Сунул в карман, решив, что именно эту купюру запомнит на всю жизнь, а раз так, то не станет ее тратить, а сохранит как талисман. И еще минуты две барражировал в пространстве туда-сюда, толкая перед собой пушистый вал, пиная, поднимая вихри до потолка.