— А я разве виню тебя? — сказала она, не думая спорить. Но он повысил голос, словно она возражала:

— Нет, постой, давай разберемся. Что я сделал?.. Что я сделал?!

— Пожалуйста, не говори так громко…

Он же не думал понижать голос:

— Пристрелил крохотную гниду. Да, хотел пристрелить большую гниду, но пристрелил никчемную шестерку, холуя. Что здесь плохого, разве не святое это дело? Здесь даже не месть! Нет, никакая не месть… Здесь одна голая идея!

— Тише, пожалуйста, Игорь.

— Да, одна голая идея! Потому что я рассуждал как… Я рассуждал, что если не я, то больше некому. Потому что надо было как-то начинать очищаться. Потому что уже не было у меня никакого терпения, и надо было что-то делать! — Он замолчал, несколько раз глубоко затянулся и выпустил дым в свое отражение. Заговорил тише, размереннее: — Я вот все думаю… Вот они придумали: святая Русь. И кто придумал! Вурдалаки придумали! А я, как дурак, думал: правда ведь, какое великое вселенское явление: Святая Русь. Сколько смысла — да?.. Где-то прочитал: нельзя сказать святая Америка, а святая Русь — можно. Или попробуй скажи: святой Китай. Святой Гондурас еще… Смешно, да?.. А святая Русь — можно сказать. Ах, как хорошо, как красиво… Думал: есть еще, несмотря ни на что, у нас надежда. А потом как пронзит: вот именно это и есть идиотизм! Разве нет? — Повернулся к Ирине, хотя та по-прежнему молчала, скованная испугом, не совсем понимая его. — Нет никакой святой Руси. И не было ее никогда. Всегда-то вера ее была какая-то страшненькая, с кровушкой. А на самом деле, народ-то — безбожник!.. А народ-безбожник — уже не народ. Агломерация, скопление мещан без права на человеческий голос, с одним только правом превращаться в толстые куски ходячего фарша… Нет в помине никакой Руси. Но что тогда есть? Есть Российская, мать ее, федерация! Этим все сказано. А значит, нет никаких русских, и нет никаких татар, и нет евреев, калмыков, чукчей. А есть россияне. Россиянский, мать его, каганат. А раз так, то всех ждет заслуженный хазарский исход! А раз так, куда я должен пойти виниться? Перед кем виниться? Перед теми, которых я начал отстреливать? И дай бог, не последний…

Он опять замолчал, затянулся истово, сильно щурясь.

— Я ничуть не лучше других. Но я также не считаю себя хуже других. Плоть от плоти моего народа. Такой же русский, или, может быть, цыган, или еврей — я и сам не знаю. Но это ровным счетом ни-че-го не значит! Россиянин — одним словом… Злобный, как хорек… — Он замер на некоторое время, поник над столом, задумавшись, и вновь заговорил тихо: — Помнишь, какие мы были поначалу, когда только познакомились? Я совсем другой был… А помнишь, родился Сашок, и я говорил, что не надо игрушечного оружия ребенку, не надо насаждать эту дрянь, а надо, чтобы человек рос в гармонии с миром? А потом… Не мог же я сам из себя так озлобиться… А значит, это зараза, инфекция… Почему в таком случае я должен себя винить, а не тех, кто подверг меня заражению?.. Что ты так смотришь?.. Колени пооботрем в монастырях, и все пройдет!.. А плевать!.. Помню, мне газетка попалась, извини, в конторском туалете. Ты же знаешь, если я просматриваю газеты, то только в сортире. А тут попалась помойная понесушка, какой-то там «продажный комсомолец». Что-то мелькнуло на странице, я взял и стал просматривать. А в понесушке о видной актрисе, которая подала в суд на свою же дочь. И вот они все делили лишнюю квартиру. А эта квартирка, наследство от бабки, им тысячу лет не нужна — ни одной, ни другой, потому что у обеих и квартиры есть, и коттеджи. А одной уже вообще подыхать скоро — ведь почти восемьдесят. Но они перегрызлись, переругались, поистребили в себе последнее достоинство!.. Кажется, что тут удивительного? Обычная понесушка, таких понесушек газетные козлы настукивают копытами на своих компьютерах тысячи. А меня вдруг как пронзило: вот как раз то и удивительно, что позор стал совершенно обыденным. Толпа обывателей серьезно обсуждает, кто больше прав — мамаша или дочка… А толпа обывателей, как я понимаю, теперь выражает общественное мнение… Вместо того, чтобы просто молчать о позоре, потому что это позор, когда одна подлая тварь, старая скоморошка с утянутой мордой, и другая подлая тварь, бизнесменша, — мать и дочь — судятся друг с другом, как две базарные бляди, не поделившие прилавок.

Душа-то у народа получается меченая. Народ-подлец, народ-вор… Поголовно. Я раз эту мысль высказал в кругу, так сказать, интеллигенции. Что ты! Какую пришлось выслушать отповедь! Я, говорит, честный человек, горжусь этим и на компромиссы никогда не иду! Хотя честный человек за день до этого получил гонорар в конверте. За публикацию — заметь — в приличнейшем издании! И я тоже получал конвертики — пусть в дешевых газетенках. А какая разница! Этот его конвертик и послужил поводом для разговора. Ведь что такое гонорар в конверте?.. Нет, давай разберемся!.. Это воровство без прикрас. А значит, человек этот — вор! Тривиальный, ничем не замаскированный вор, казнокрад!.. А мы все утешаем себя сказкой, непонятно кем придуманной, что, мол, хороших людей больше, чем плохих. Чепуха! Больше не хороших людей, и даже не равнодушных и трусливых. А затаившихся тихушников. Загляни им в душу, там такое копошится!.. Вот у нас в конторе обсуждают ограбление районной сберкассы, которое случилось на прошлой неделе. Знаешь, о чем больше всего говорят? О том, что если бы те парни сделали так и так, а не поперли дуром да еще со стрельбой, то и не попались бы!.. Люди, добрые обыватели, живут с мечтой о преступлении. Совершенно искренне любят вслух помечтать: вот бы один раз взять куш, как в кино о благородных грабителях, миллиончик-другой баксиков, ну даже если укокошить кого-то придется, но так ведь один только разик, а потом зажить по-человечески… А зажить по-человечески в их представлениях — это, значит, ни хера не делать, а только жрать пожирнее и бздеть погуще!.. И мне виниться перед ними? Да тьфу на них! Тьфу!..

Его трясло, он закурил еще сигарету.

— Далеко ходить не надо: твоя двоюродная сестра закормила психотропными таблетками своего отца, твоего же родного дядьку, свела старика в могилу. А мы совершенно спокойно, зная все, продолжаем здороваться с ней при встрече и даже пили-ели за одним столом, помнишь, на свадьбе Аннушки, смеялись, шутили!

— При чем здесь Вера?.. Ты же знаешь, какой дядя Коля был невыносимый человек, и его можно было успокоить только таблетками. Никто не хотел его смерти. Не все так просто.

— Вот именно, не все так просто… А казалось бы, куда проще! Если дочь умертвила отца — тихой сапой, таблеточками… Не дала же ему по башке молотком! А культурно так — таблеточками. А получается, что умертвила ради выгоды, чтобы продать его квартиру, и наконец продала, купила себе дорогой автомобиль, мебель да еще несколько раз съездила к арабам. Но скажи мне, что в этом может быть сложного? Объясни, почему Смердяков плохой — до такой степени! И так его совесть наказала, что в петлю полез, а с Верой не все так просто, а просто баба цветет?.. Вот и получается, что Смердяков — это чушь! Вот я не верю ни в какого Смердякова, и не верю ни в какого Раскольникова! Чушь несусветная! Больное воображение!

Он замолчал, но чуть погодя опять заговорил, но уже спокойнее, тише:

— Пару лет назад, еще в той газете, я писал судебный очерк о том, как в одном селе два внучка замучили пытками родную бабушку.

— Да-да, что-то припоминаю…

— Вот видишь, и ты помнишь с трудом, потому что случай для Российской, мать ее, федерации самый заурядный. Кого сегодня удивишь такими историями? Но вот я к тому делу по-особому прикоснулся, написал статейку. А статейка оказалась с маленьким секретом… Внуки явились в избу к своей бабушке, сначала просто измутузили ее, все требовали денег. Но она уперлась, стала кричать громко. Тогда они связали ее, рот заткнули тряпкой. Дальше — больше, стали прижигать зажигалкой пальцы на руках и ногах. Помучают любимую бабулечку, вынут кляп и спрашивают: «Где деньги, курва?» Она им выдала тайничок — там у нее остатки пенсии лежали. Внучки посмотрели — совсем мало! И тогда один из них начал потихонечку резать бабулечку ножичком. Вот так воткнет ножичек в мягкое, пошевелит там и рычит: «Где деньги, сука?..» Бабка стонет — видно, очень уж ей больно было, так что она выдала им главный тайник — «смертное». Но теперь они уже не могли уняться: «Здесь не все, падла! Мало! У тебя пенсия вон какая! Где прячешь остальное?» Она им: «Унучики, родименькие, вы же и отбираете у меня почитай все каждый месяц, нету больше…» А они еще пуще расходятся. И сделали бабулечке больше сорока порезов. Заметь — не ударов, которые бесноватый убийца может нанести не помня себя. А именно медленно так втыкали ножичек, все глубже, глубже, и приговаривали: «Деньги, курва! Где деньги?» И вдруг дорезали ее до смерти. Сами не заметили, как она стонать перестала. Перерыли весь дом, но больше ничего не нашли. Бабка им не врала — отдала последнее. Пошли внучки пропивать добычу, ублажать местных шлюх, скупили весь денатурат в округе, и в район ездили, там тоже куролесили… Да, вот, чуть не забыл, вот характерная деталь: пить начали с того, что помянули бабулечку! И на суде заявили, что первый тост не чокались, а помянули: Царство ей небесное и земля пухом!.. Вот так-то… И даже когда два дня спустя соседи обнаружили старуху и внучков начали искать, они все еще веселились… Так их еще и прятали. Нашлись люди, которые прятали соратников от ментов и даже в подельники попали, условный срок получили!.. Страшно все это, да?.. Хотя, если разобраться, мы уже давно привыкли к такому страшному. Подумаешь, бабку запытали, или маму родную заказали, или папашу на тот свет таблеточками свели. В России дело совершенно обычное, глубокими традициями укреплено: брат на брата, отец на сына, сын на отца… То и дело слышишь, как кто-то жрал человечину, и ничего — не поперхнулся. Не с голодухи жрал — от какой-то фантазии дикой, а то просто от нечего делать — со скуки… Но самое-то интересное в той истории про внучков, знаешь, что?.. Это то, что сделал я. Да-да — я! Потому что уж я-то, в отличие от говорящих обезьянок, понимал, что делаю!.. Сдал я статейку в редакторат, а через двадцать минут редактор вызывает меня и заявляет: ты не написал главного! Что же я упустил?.. Оказывается, я не вписал, сколько все-таки было денег, какая сумма досталась убийцам. Вот, оказывается, что главное для читателей. И ведь правда — это ли не главное для народа!.. Но главного никто не знал. Вот в чем фокус! Сколько денег взяли внучки — они и сами не знали, так, только приблизительно прикинули, но считать — не считали. А покуролесили так, что и вовсе последнюю память у них отшибло. Денег не осталось ни копейки, что-то, наверно, потеряли, что-то украли соратники. И тогда я от фонаря написал — пятьдесят тысяч рублей. Спроси меня, почему я так написал?.. А потому, что был у меня тайный умысел. И вот какой! Я рассуждал так: напиши я, скажем, какую-нибудь смехотворную сумму, которую приблизительно и взяли братцы — три или четыре тысячи рублей, что же тогда? А тогда гнев толпы был бы праведным — гадать нечего. Осудить братьев, заклеймить, и никакого снисхождения! Расстрелять! Порезать на куски! Из-за паршивых трех тысяч так садистски угробить родную бабулечку! А я взял да и подкинул мещанишкам искушения: пятьдесят тысяч… Вот, уже кое-что… Пятьдесят тысяч! Для сельской местности — капитал!.. И ведь расчет мой оказался совершенно правильным. Преступление братцев в глазах толпы вдруг потеряло зловещую окраску. Уже не то что оправдание, но уже — заметь — тянет на некоторое снисхождение… Все-таки сумма! Вот оно что! А если бы — вообрази себе — написал я не пятьдесят тысяч, а, к примеру, десять миллионов рублей! Двадцать миллионов! Ать?!. Вот она закавыка!.. Вообрази себе, что бабка скряга, жила в Москве, в престижном месте, да продала там квартиру, вернулась на родину и запрятала деньги. Что бы тогда сказала толпа по поводу братцев?.. У толпы на этот случай всегда готовый вердикт: оправдание! Понятно, не по закону оправдание, нет, а то истинное оправдание, которое из самых глубин, из души из порочной, идет. И только досадовали бы, что слишком грубо, по-скотски, братишки все сделали. За что и поплатились! Вот только за это, за неинтеллигентность в расправе, и осудили бы их… А надо было тихой сапой, таблеточками, или как-нибудь еще, но главное, чтобы без улик… Вот тогда бы с ними и за одним столом люди не брезговали сидеть, шутки шутить… А ты мне говоришь: не ходи виниться… Да я и в страшном сне не предполагал хоть в чем-то — хоть в проезде зайцем на трамвае — виниться перед ними.

Он замолчал, глядя на свои руки, которыми машинально разминал, терзал третью или четвертую сигаретку, которую уже не стал прикуривать. Наконец надорвал ее, табак высыпался на полировку стола, он стал так же машинально же ладонью сгребать табак в маленькую кучку. И вдруг повернулся к Ирине всем корпусом, сказал тихо, глядя на нее словно испуганными глазами:

— Ирина, порой мне кажется, что город наш — кем-то проклят, страна — проклята, и я проклят, и все мои близкие, и ты, и наш сын, и те, которые жили, и которые живут, и которым еще предстоит жить — даже те заранее прокляты. Что-то мы давным-давно проиграли самое важное, совсем проиграли, вдрызг…