— Она ни говорить не может, ни пошевелиться!

— «Скорую» вызвали?.. — Стал сам на ходу звонить с мобильника в «скорую».

— Уже вызвали, — сказали ему.

Он сунул мобильник назад, в карман, чувствуя, что руки трясутся.

— Упрямая старая карга, сама виновата!

Изотова свернулась в кресле калачиком, неудобно свесив набок ноги и уложив голову в своей чалме на подлокотник — будто в такой чудной позе она прилегла вздремнуть. Пытались расшевелить ее, усадить, совали под вывалившийся язык валидол и нитроглицерин. Тщетно. Закатившиеся глаза как-то странно и страшно шевелились бельмами в приоткрытых веках, разбухший язык стал похож на вставленный в рот кусок мяса, и таблетки вываливались изо рта вместе с тягучими слюнями.

Прошло полчаса, «скорая» не приехала. Второй раз Земский позвонил сам. Представился, потому что знал, что к старухе, разменявшей девятый десяток, «скорая» приедет часа через три, не раньше, а, если не перезванивать, то может и вовсе не приехать. Но услышав, что вызывает «скорую» никто иной, как главный редактор самой популярной газеты области, диспетчер прислала машину через пять минут. Татьяна Анатольевна еще хрипло дышала, ее положили на носилки и отнесли в машину. Нина собралась ехать вместе с ней. Земский в последний момент сообразил дать Нине несколько пятисотрублевых купюр.

— Ты же знаешь, у них ничего нет: ни лекарств, ни капельниц. Если нужно, на лапу сунь. В общем сама сообрази.

Нина уселась в машину, рядом с носилками, дверь захлопнулась, Земский добавил для себя:

— Если, конечно, потребуется…

Когда же вся эта нелепая и такая неприятная сумятица улеглась, он тоже немного успокоился, вернее уж как-то затих, сжался внутренне. Сказал только непонятное кому-то походя:

— И правда, поверишь во всякую чертовщину…

Он был окончательно расстроен. Вслед за старухой еще позвонили редакционные рекламщики и сообщили, что прогорело дело с одним из спонсоров — прямо из-под носа уплывали довольно приличные деньги. Везде требовалось его присутствие. Но теперь из головы разом все вылетело. «Сказаться больным? — подумал он. И тут же: — У самого себя, что ли, отпроситься?»

Машинально, словно ноги сами вели, вернулся в дом.

Странный дом, и правда странный, — продолжал думать он. Притягивающий и в тоже время неприятный… раздражающий и, что там юлить, вызывающий что-то похожее на страх… О чем однажды говорила Нина?.. Какая-то совершенная глупость… Ну что такое может быть душа дома?.. Да-да, Нина однажды что-то такое говорила. Злой дом или добрый дом… Какая чушь, глупая девочка… Что в ее голове… Однако что-то такое неприятное… И то, что случилось со старухой… Да, как-то все это неприятно, будто специально подстроено… Медленно, как бы пробуя на прочность, ступая в стертые мраморные ступени и чуть покачиваясь на каждой, поднялся на третий этаж, в рассеянности зашел в комнату старухи. Отсюда как раз выходил маленький пожилой таджик, волок на загривке гору старухиного барахла. Он чуть не протаранил замешкавшегося Земского, бросив на ходу извиняющимся тоном:

— Хозяин…

Кровать стояла поперек комнаты — белье, одеяла, подушки, все, кроме единственной слежавшейся почерневшей простынки, было сволочено на пол. Когда пытались с этой кровати стащить старуху, она цеплялась за все, выявляя неожиданную силу в сухих мослах. И даже саму эту тяжеленную кровать доволокли вместе с ней до середины комнаты. Потом, когда Земский и Нина собирали ей вещи, он сам машинально затолкал вонькое барахло ногой под кровать. Пожалуй, только это барахлишко, шкаф да кровать в несколько минут остались единственными свидетельствами протекшей здесь старухиной жизни. «Да ведь уже, пожалуй, умерла… Вот только что…» — с легким удивлением подумал Земский и попинал кровать по блестящей ножке.

Кровать была старинная, наверное, не меньше ста лет, с витиеватыми блестящими спинками, где каждый набалдашник и утолщение отражали частичку небесного мира, проникавшего в окошко, — бесчисленные зеркальца искривленного времени. Такая монументальная кровать — не одежда, которую можно сменить — не заметишь, и не просто угол, где можно приткнуться на ночь, такая кровать — продолжение человека, и даже больше — она его персональный ковчег для плавания по сновидениям. Или по волнам бессонницы. Иначе бы старуха так не цеплялась за нее. Но вот человек вывалился за борт, ковчег опустел.

Земский обошел кровать, и вдруг будто что-то коснулось его, миражом пролетела шальная мысль. Поискал глазами, на столе среди кухонного хлама нашел нож, совершенно тупой, но вполне пригодный для задуманного. С брезгливостью сдернул на пол сморщенную грязную простынку, прикрывавшую перину. Чехол перины был сшит из выцветшего да еще и обильно меченного рыжими разводами брезента.

Такую огромную перину Земский помнил у своей бабушке в деревне, у которой много раз гостил в детстве. Его укладывали спать на здоровенном старинном сундуке, застеленном периной. Но у бабушки перину еще и взбивали перед сном, выколачивая столетнюю аллергическую пылищу, так что он по полночи не мог заснуть, обливаясь потом от жары, от спертого дыхания и проваливания куда-то в утробные недра постельного монстра.

Запах от старухиной перины шел изрядный. Земский не удивился, увидев, что один шов подпорот, а поверху грубо, от руки, прошит толстыми нитками. Что-то такое он даже ожидал. Мало того, было видно, что шов подпарывали и зашивали много-много раз — из него, подобно бахроме, торчали обрывки старых ниточек — черные, белые, синие, красные. Земский стал его распарывать. Полезли перья — густо, спрессованно. Он брезгливо, боясь прикоснуться к ним руками, отодвигал перья лезвием ножа. Можно было вообразить, какая микрофауна поселилась в этой перине за десятки лет.