— Ну а что же, она для вас разве большая?

— Нет, вы посмотрите на него! — весело воскликнул Харитошкин и выставил в сторону Земского указательный палец. — Он считает, что для меня сто тысяч баксов — так, мусор какой-то, на дороге валяется!.. А то, что это называется подстава — ты не учитываешь?

— Какая же подстава?

— Эгей, мальчик. Взяв деньги у других людей, у бандитов, как я понимаю, ты подставляешь заодно меня, мою дочь и мою внучку. Они к тебе, что ли, придут должок просить? Они тебя посадят в подпол, а за должком придут к моей дочери. А она придет просить ко мне… А я, что же, откажу дочери!? А, значит, платить все равно придется мне!

— Резонно, — улыбнулся Земский. — Но вам решать.

— Что мне решать! — резко сказал тесть. — я могу прекратить эту чепуху в самом начале, и все дела!

— Прекратить уже нельзя, Александр Иванович, потому что тогда уже точно будет, как вы сказали. Двести тысяч в этот дом уже вложено, причем сто пятьдесят — это долг.

Харитошкин молчал некоторое время, недовольно сопел. Вдруг спросил:

— Под какие проценты тебе обещали денег?

— Двадцать годовых, — сказал Земский.

— Двадцать пять годовых. — кивнул Харитошкин. — Я дам под двадцать пять процентов.

Земский не выдержал и заулыбался.

— Объясните вы мне, наконец, в чем дело? — опять подала голос Лада.

— Потом, Лада, — сказал Земский. Он не в силах был сдержать торжество.

— А если прогоришь, как будешь расплачиваться? — после выдержанной паузы с пристальной хитростью на лице спросил тесть.

— Расплачусь, — весело ответил Земский.

— Хорошо, — осторожно сказал тесть. — Я тебе дам не только деньги, но и зеленую улицу, никто даже косым взглядом тебе не помешает. Но будет два условия. Готов?

— Готов.

— К делу допустишь моего юриста, он будет вести бумаги.

Земский спокойно ответил:

— Он уже при деле.

— Однако… — тесть приподнял брови. И тут же выдвинул второе условие: — Если прогоришь… — Даже заалел от предвкушения того, что сейчас скажет. — Если прогоришь, отработаешь у меня от звонка до звонка год — вместо Миши-дурачка.

Земский опять на несколько секунд задумался.

— А Мишу куда, на повышение?

— А Мишу я на Оку, в имение, отправлю, пускай там присмотрит.

— Как вместо Миши? — возмутилась Лада. — Он что, будет жить в Мишиной конуре и работать дворником? Ты что, папа!

— Почему же в конуре… Нормальное жилое помещение.

— Ага, нормальное! Рядом с собачьими клетками и такая же собачья конура. Псиной воняет за версту.

Тесть опять обратился к зятю:

— Ну как, герой, годится?

— Годится, — сказал Земский.

Только тогда тесть нехотя, до конца не веря зятю, ответил рукопожатием.

В этот день Земского допоздна не покидало ощущение, что он в своей жизни прошел еще одну точку невозвращения. Вот так вся жизнь, словно волшебная анфилада с проходом в одну сторону. Но каждый раз, минуя очередные створки, понимаешь, что внешние перемены — ничто в сравнении с тем переселением, которое происходит в тебе самом: вот ты был один, и вдруг происходит перевоплощение, и ты уже совсем другой, или «ты» — вовсе уже не «ты»… Смена змеиных шкур, и ты — точно! — обновленным змеем, оборотнем, вскальзываешь в обновленное же пространство вещей, людей, идей — гладко, огибающе, гармонично, ты струишься по желобу удачи вперед, и тогда все — к месту, и ты — сильный и мудрый, как должно быть змею, все хорошо складывается. Даже с Ладой этим вечером их ласка достигла невообразимого неистовства, как когда-то в самом начале, так что он подспудно стал побаиваться за надежность их шикарной кровати. И потом, на самом излете, когда истомленное тело было приземлено на спину, и совершенно невозможно было уснуть, в нем все еще кипело, так что он, не выключая прикроватную лампу со своей стороны, стал говорить тихо, легко, совсем без упрека:

— Как же так, папенька твой имеет такое в своих руках и ничего не понимает. Совсем ничего, катастрофически, ничего не понимает.

— Что ты опять принялся за моего папеньку? — без обиды, сонливо и скорее нежно ответила Лада, уже отвернувшаяся на другой бочок. — Успокойся и забудь. Я тебя люблю.

Но он должен был выговориться:

— Он имеет столько… Такие возможности! А он даже не понимает, для чего ему все это нужно!

— Не говори чепуху.

— Я без обиды говорю. Я говорю с сожалением. — Он с чувством снисходительности запустил правую руку ей в волосы, стал пальцами нежно, мягко надавливать и поглаживать ей голову. И говорил: — Твой папенька как был мещанином, кулаком, так мещанином и остался, он только страшно разбогател. Просто неимоверно разбогатевший кулак. Но он абсолютно не понимает, зачем ему все это нужно. Он по инерции, потому что не может остановиться, гребет, обрастает барахлишком, и о барахлишке все думает и печется. И еще эти дурацкие игрушки. Депутат, академик, князь. Детский сад какой-то. И не понимает, какая сила, какая власть в его руках.

— Ну ты даешь… — усмехнулась Лада и чуть поежилась, но все-таки не повернулась. — Если взять тебя самого и моего папеньку, то сравнение не в твою пользу.

— А это мы посмотрим… Это посмотрим… Дай только время…

V. Искушение

Было же сказано: всякий человек — бездна, равновеликая вселенной. Но только так и отдавалось бы в твоей голове пустозвучием «ну, вселенная», пока в один момент ты нутром не почувствовал, как перед тобой открывается твоя собственная безбрежность. А заодно тебе становилось понятно, что пытаться объяснить непосвященному, как может светиться изнутри всеобъемлюще «я», так же нелегко или скорее не нелегко, а просто незачем, как незачем объяснять слепому от рождения, чем отличается синее от красного. Попробуй-ка расписать словами следующую ступень своих интуитивных прозрений, робкие поползновения которых проявляются в том, чтобы попытаться отменить смерть: твоя персональная бездна-вселенная-душа, которую поигрывающие в философию фарисеи называют экзистенцией, на самом деле, не такая уж персональная, хотя у каждого она, конечно, одна, но и она же при всем том — одна единственная у всех, так что все соединены в ней одним общим и вместе с тем для каждого собственным светом. «Я», дробящееся и одновременно множащееся бесконечностью «ОНИ».

После заполошной беготни по затопленным снегом кладбищам, добравшись домой, Сошников взял авторучку, лист бумаги, нарисовал в центре листа кружочек и вписал в него имя и математический приговор дат, которые увидел на памятнике: Звонарюшкин Сергей Иванович, 1969, 3 апреля — 2005, 14 августа. Чуть выше и наискось нарисовал второй кружок и вписал имя своей прабабки: Звонарюшкина Дарья Пахомовна, 1895, 21 марта — 1990, 28 ноября. Провел между ними пунктирную линию — призрачный мосточек между двумя вселенными, сильно нажимая на авторучку, а потом еще тщательно прочертил несколько раз каждый маленький штришок и вывел над пунктиром большой знак вопроса, так же несколько раз жирно прорисовав его.