Надо позвонить Люське. Если что-то случилось, уж она точно знает. И вообще, она бы сама позвонила. Или нет? Но мне по-любому надо ей позвонить. Рассказать про Витю.

Когда сестра зашла поменять бутылку капельницы, я спросила, где мой телефон.

— Муж ваш вещи из дородового забрал, их пока в камеру хранения сдали. А когда переведем вас в палату, я все принесу. Насчет телефона ничего не знаю. Или в сумке, или у него.

Оставалось только ждать до вечера. Я пыталась уснуть, но сон не шел. Вместе этого в голове снова и снова словно кинолента прокручивалась. Все события с того самого момента, когда мы с Тони приехали к ювелиру — к бессмертному ювелиру!

Это все неправда, убеждала я себя. И снова вспоминала.

Я обнимаю Тони — и моя ладонь в крови.

«Неосторожно подставил спину Хлое…»

Время тянулось медленной пыткой. Я следила за тем, как опускается солнце за окном — ниже, еще ниже, спряталось за соседними домами. Меня сначала заставили сесть, потом, ближе к вечеру, встать и немного пройти по палате. Пришел незнакомый врач, седой мужчина с усталым лицом, осмотрел и разрешил отвезти в послеродовое отделение. Две сестры осторожно перегрузили меня на каталку и повезли этажом выше.

Когда двери грузового лифта открылись, я увидела, как из другого лифта, напротив, вышел Федька, и успела заметить, что лицо у него мрачнее тучи. Подойдя к нам, он тихо спросил что-то у одной из сестер и наклонился ко мне:

— Я скоро приду.

В одноместной палате мне помогли перебраться на кровать. Моя сумка стояла на стуле в углу, но телефона в ней не оказалось. Минут через десять в палату зашел Федька в сопровождении малахольного вида блондинки в белом халате, изрядно обеспокоенной. Она измерила мне давление, послушала дыхание и поинтересовалась, «как я вообще».

— Если что, я в ординаторской, — сказала блондинка, посмотрев на Федьку со значением.

— Что случилось? — спросила я, когда она вышла. — Витя?

— Нет.

Федька пододвинул стул к кровати и сел рядом со мной.

— Свет… — сказал он, взяв меня за руку, и тяжело вздохнул. — Я не знаю, как тебе сказать… Я случайно унес твой телефон. Позвонила Люся, я ответил. Хотел просто сказать ей, что с тобой все в порядке, что ты родила. И она мне сказала… Свет, твой… отец Вити, он…

— Он погиб, — прошептала я, крепко зажмурившись, но слезы уже было не остановить.

— Ты знаешь? — удивился Федька, но я только головой покачала.

Он наклонился, обнял меня и молчал, пока слезами не смыло самую острую, нестерпимую боль. И я была ему благодарна, потому что от любых слов стало бы только хуже.

— Она сказала, как? — спросила я.

— Нет. Ничего толком. Ее вообще было трудно понять, сплошные рыдания.

— Когда?

— Сегодня ночью. Они куда-то ездили с ее мужем, возвращались обратно. То ли несчастный случай, то ли… не знаю что. Сказала, что позвонит тебе завтра.

Приоткрылась дверь, в щель просунулся острый нос блондинки и тут же исчез. Мне было трудно дышать, но сердце… Раньше оно вытворяло всякие безумные фокусы безо всякой причины, а сейчас, когда причина была, оставалось спокойным. Ну, не совсем, конечно, спокойным, но уж точно не бесилось и не пыталось выпрыгнуть через уши.

— Иди домой, Федь, — попросила я. — Пожалуйста.

— Уверена?

— Да. Мне надо побыть одной. Извини.

— Я понимаю, — сказал он. — Если что, звони. Да, я тебе соку принес. Яблочного. Яблочный можно.

— Спасибо, — прошептала я.

Когда Федька вышел, я потянулась за телефоном, но передумала. Нет, пусть Люська тоже успокоится. А то будет рыдать, и я так толком ничего и не узнаю. И будем лить слезы вместе. Завтра…

От неловкого движения шов на животе вспыхнул болью, как сигнальная ракета. Но это была такая мелочь. Еще несколько часов назад я умоляла высшие силы, чтобы все увиденное под наркозом оказалось лишь сном. Теперь мне наоборот хотелось, чтобы все это было правдой. Пусть мы больше никогда не увидимся, но я буду знать, что Тони жив. Что он в другом мире с нашей дочерью.

Впрочем, даже если это так — откуда мне знать наверняка? Я могу только надеяться и верить. Ждать, когда наконец мы будем вместе. Просто жить — ради нашего сына.

Я осторожно села, взяла с тумбочки пакет сока и стала жадно пить, захлебываясь. Это была какая-то странная истерика — не слезами, не всхлипами, а судорожными глотками. И где-то облачком пробежала мысль, что я, наверно, больше никогда не смогу пить яблочный сок. Что его сладкий до приторности и кислый до оскомины вкус всегда будет связан для меня с болью. Болью, рвущей одновременно тело и душу.