Музыканты, сверкающие начищенными инструментами, пуговицами, пряжками поясов, в аккуратно отутюженных гимнастёрках (обо всём позаботился старшина Сибиряков), сидели перед сценой.

Майор Рамонов, ещё более подтянутый и парадный, чем обычно, с медалью «ХХ лет РККА», но ещё и с орденом Красного Знамени (за финскую кампанию), сделал в обычной манере доклад о ходе войны, о положении страны, о ближайших задачах части. Как всегда, его слушали внимательно, с интересом, увлечённо. Закончил комиссар тем, что выразил уверенность всего народа в победе над фашизмом, освобождении народов от фашистского ига, в том, что новый, 1942 год принесёт новые победы и новые успехи советскому народу. Комиссар не любил, как он выражался, «казённые концовки» с многочисленными «да здравствует» и считал, что совсем неуместно после каждого «да здравствует» играть гимн.

– Значительно увесистее, когда Гимн звучит только два раза, при открытии и закрытии торжества, иначе он из Гимна превращается в какой-то туш!

После Героша на сцену вышел капитан Безродный и зачитал приказ по части, в котором большому составу командиров, младших командиров и ряду подразделений объявлялась благодарность за их успешную работу. В том числе благодарность была объявлена и Егорову, и оркестру. Получили благодарности и Добровин, и Шумин, и Полтинин.

Майор Рамонов закрыл собрание, отзвучал Интернационал, и после небольшого перерыва начался концерт. На этот раз концерт был «чужой». Приехала какая-то концертная бригада, состоящая в основном из драматических актёров, исполняющих небольшие сценки, как, очевидно, думали авторы этих произведений, да, может быть, и актёры, исполнявшие их, «бьющие в цель», ура-патриотического содержания, где немцы были сплошь дураками и рекомендовались как кретины, способные только на глупости!

Аудитория вела себя вежливо, но приём был достаточно холоден для того, чтобы этот концерт скоро закончился. Майор Рамонов появился на сцене и заявил, что по случаю радостных событий на переднем крае и наступления Нового года разрешается потанцевать до 24:00.

Разрешение танцевать было воспринято с восторгом. Правда, не было одного важного условия для танцев: не было дам! Собственно, дамы были, но в количестве таком минимальном… и в военных костюмах вдобавок.

Это были начальник аптеки и две медсестры. Была, правда, ещё одна дама, гражданская, зав. столовой комсостава, но она была без руки и для танцев явно не подходила. Но выход был найден. Молодые командиры танцевали и за дам, и за кавалеров. Причём совершали это от всей души!

Одного музыканты не любят – это играть танцы! Но, видя, с каким наслаждением танцуют их товарищи, и оркестр воодушевился и играл танцы, что называется, с полной отдачей.

В двенадцать часов ночи Рамонов ещё раз поздравил всех с Новым годом, пожелал успехов и приказал сыграть марш. Клуб быстро опустел. Егоров и Добровин немного задержались с начальником клуба и вышли на воздух, когда все уже разошлись. Была очень морозная ночь, ярко светила луна, стояли громадные ели и сосны, опушённые снегом, а у «грибков», в громадных тулупах с поднятыми и опушёнными инеем воротниками, стояли часовые.

– Смотри, Егоров! Чем не Деды Морозы? Ведь мы с тобой прямо в новогоднюю сказку вошли! – обратился Добровин.

Они не пошли домой! Не меньше часа они гуляли в лесу, под заснеженными елями и соснами вспоминали то, кажущееся очень далёким, время, когда они, безмятежные, спокойно, в кругу любимых и родных, среди друзей и близких, встречали Новый год, не думая о том, что их может ожидать и как они будут встречать будущий, 1942 год.

Итак, 1942 год вступил в свои права. Но легче не стало. Фашистов отогнали от Москвы далеко, но под угрозой Ленинград, и положение в нём день ото дня труднее. Бывая на железнодорожной станции, а там Егорову приходилось бывать всё чаще и чаще, видели громадные составы товарных вагонов, переполненных эвакуирующимися ленинградцами. Зрелище было ужасающим! Из вагонов иногда выглядывали люди, отёчные, с синевой на лице, с потухшими глазами… а ещё чаще слышались стоны из вагонов. Музыканты, и сам Егоров, начали экономить хлеб и подсушивать его для того, чтобы дать хоть немного съестного в эти жуткие вагоны, чтобы хоть немного помочь этим страдальцам, этим изголодавшимся, измученным людям. А люди просили хлеба и предлагали, ОНИ ПРЕДЛАГАЛИ обмен, вынимали откуда-то из недр своих одежд, если это можно было назвать одеждой, часы, кольца, какие-то безделушки!

Егоров в тонах, неожиданных для него самого, построив оркестр, заявил:

– Любой, кто позволит себе грабёж эвакуирующихся, а «мену» эту я иначе как грабёж не могу расценивать, будет мною немедленно предан в Особый отдел как спекулянт, грабитель, мародёр! Вы должны знать, как в военное время наказывается мародёрство. Я уверен в вас, верю, что вы не позволите себе ограбить человека, но предупредить вас я обязан!

Были соблазны, и Егоров видел сам, как вдруг загорались глаза у кого-то из музыкантов, как нерешительно стоял этот музыкант перед опущенной из вагона высохшей рукой, в которой что-то сверкало, но момент проходил, музыкант клал в руку кусок подсушенного хлеба, говорил: «Ешьте на здоровье», – и медленно отходил от вагона.

А провожать «подготовленные» команды с техникой приходилось всё чаще и чаще. Ленинград был рядом и требовал пополнений безостановочно. Работа в части становилась всё более напряжённой. И условия жизни становились тяжелее. Стало ухудшаться питание. Правда, в комсоставской столовой сохранился прежний режим, но меню было весьма скудным и постепенно теряло свои вкусовые качества! Начала бытовать каша, сваренная из крупы, уже совершенно не очищенной от шелухи, каша эта поливалась чем-то красным, что запахом своим ещё больше напоминало почему-то олифу. Но ведь и хлеба было недостаточно, значит, надо было есть и это жестокое блюдо. Жалоб не было, все понимали трудность и серьёзность положения, и, конечно, никому и в голову не приходило жаловаться или требовать улучшения.

И Егоров заболел. Болел желудок, было ясно, что это обострение. Крепился, думал, что всё пройдёт, не болеют же другие, но вот пришёл день, когда он уже не мог встать с постели. А затем… провал в памяти. Слышал какие-то голоса, слышал отрывки фраз, но реагировать на них уже не мог. В моменты, когда как-то овладевал собой, старался оправить себя, выполнить необходимое, чтобы не быть в тягость своим товарищам. Всё это было сложно и трудно.

Однажды он услышал разговор Добровина и Ивицкого с кем-то, очевидно, врачом части.