Договорить «духовное лицо» не успело: выдавив сквозь зубы что-то вроде «ах ты…», назвавшийся дьяком дядька сделал шаг вперёд и зарядил оппоненту кулаком в ухо. От такого «угощения» склочник рухнул прямо на покрытые грязью в три вершка брёвна мостовой.

— Караул! Спасайте! — Ну кто бы сомневался, что без «гражданских активистов» не обойдётся: это на хлопчика избиваемого зевакам плевать, одно лишь развлечение, а вот когда «духовному» прилетело — сразу «борец с хулиганством» обнаружился. Что характерно: не сам вступился, а «правоохренителей» позвал. Как ни странно, они оказались поблизости и отреагировали, как полагается. Хотя… Тут же Кремль рядом, не заулки окраинные: в будущей своей жизни в Ленинграде у Смольного тоже дежурящих милиционеров в любое время суток встречать доводилось, в отличие, скажем, от Пулкова или даже Лиговки.

Четверо серокафтанных стрельцов, вооружённых саблями и пищалями, почему-то без примелькавшихся за день топоров, бухая сапогами, прибежали меньше, чем за минуту:

— А ну, стоять всем! — старший сходу «включил начальника». — Вора споймали, аль просто татя?

Мне, пережившему «перестройку» и уничтожение Союза, показалось удивительным, что при появлении «стражей порядка» группа зевак не разбежалась, да и оба конфликтующих даже не попытались покинуть место ссоры.

— Вон тот вот батюшку по главе вдарил! — Раздался тот же высокий голос, который кричал «караул». Вот же зараза, какого чёрта он лезет? — Яз тому послухом[1] стану!

— Бил? — Стрелец воззрился на моего защитника.

— А нешто терпеть, когда сей расстрига, аль кто он там, меня, государева человека, лаял бесчестно да в татьбе облыжно обвинил? Пущай Бога благодарит, что шуйцей его слегка приголубил, а не саблею! Ныне сабельку лишь в защиту великого государя нашего Димитрия Иоанновича вынать велено, да воровских людишек ею сечь, а вовсе не всякого маракушку[2]. — Русобородый принял картинную позу, выставив вперёд ногу, будто демонстрируя дорогой сапог на высоком каблуке и скрестив руки на груди. Всем своим видом он показывал, что никакой вины за собой не ощущает.

— Пошто лаялся, божий человек? — На этот раз стрелец направил строгий взгляд на моего обидчика, уже успевшего подняться и пытающегося очистить испачканную рясу.

— Не было того! — Затряс головой чернорясник, вскинув ладошки в отрицающем жесте. — Яз лишь рек ему, дабы проходил мимо, не мешаясь в мои дела. Яз же не ведал, что он государев человек, а не пустомеля какой.

— Врёт он! — Возмутился на этот раз я. — Этот человек себя разрядным дьяком называл, а тот, в рясе, стал кричать, что такие, как он, по ночам татьбой промышляют, а днём, от битья ни за что защищая, переодевшись, себя за честных людей выдают. Не понравилось ему, что тот за меня заступился, вот и стал выкобениваться!

— А ты нишкни! Млад ещё, елдыга, дабы пасть раскрывать без спросу! — Разозлённый «божий человек» тут же попытался заставить меня заткнуться. Возможно, со Стёпкой бы это получилось, однако меня, прожившего минимум вдвое, если не втрое дольше этого скандалиста, на горло брать — бесполезное занятие.

— А ты мне рот не затыкай! Ты мне не Государь и не отец, так что лучше сам помалкивай. А то ведь слушать противно, всё верещишь, словно баба, никак не угомонишься.

Среди зевак раздались смешки: хмырь с его противным голосом точно не был кумиром народных масс, но, пользовался неким авторитетом на основании того, что носил рясу с камилавкой. Семнадцатый век на дворе, тут пока что даже у совершенно непрезентабельных церковников никто не интересуется, «почём опиум для народа».

— Будь я тебе отцом, давно запорол бы за непочтительность к духовному сану! Ишь, разлёгся на пути, дабы рабы Божии об него запинались, дак ещё и пасть раззявливает!

— Тебя б так взрывом шандарахнуло — небось вовсе б через реку перелетел!

— А ну, нишкните оба! — главному стрельцу надоела наша перебранка.

У человека служба — патрулировать, а не разбирать, кто прав, а кто наоборот.

— Ты вообще чей холоп будешь, отрок, и пошто у башни отираешься?

Вопрос мне резко не понравился: холоп — это почти что раб, оказаться в этой категории населения — самое последнее дело. Хуже только вообще в плен попасть: к татарам, полякам, шведам… Кто там ещё в эти времена на Русь наскакивал, уже и не припомню… калмыки вроде бы, или они позднее прикочевали?

— Степан я, сын пушкаря Тимофея Степанова, сроду ничьим холопом не бывал. А лежать здесь — лежал, не отрицаю. Когда ворота подрывались, не успел далеко отбежать, вот когда грохнуло — меня и пришибло, до сих пор голова болит и что в животе было — всё выблевал. Да ещё пока лежал без памяти, кто-то сапоги с ног стянул, не побрезговал. Спасибо, хоть не догола раздел…

В огорчении я сплюнул наземь, стараясь угодить поближе к скандальному чернорясцу. Понятно, что обувку мою не он попятил, но сволочь первостатейная. Как раз такие в сорок первом году для гансов приветственные молебны служили да комсомольцев и раненых наших на казнь выдавали. Были, конечно, и честные попы, встречал и таких: но те бы ни в жизнь избивать хлопчика не стали, тем более без причины. Именно потому, что порядочные, а этот — козёл в камилавке, иначе не скажешь.

— А послухи у тя есть, Тимофеев сын, что сапоги скрадены?

— Откуда, начальник? Говорю же: без памяти лежал. Если кто чего и видел, так, должно быть, давно по своим делам ушёл…

Стрелец внимательно оглядел группу зевак, задумчиво почесал бороду и вопросил:

— Православные! Есть ли ещё послухи про лай да бой[3], да про скрадену обутку? А то ить по Судебнику велено, дабы не менее двоих послухов-то было, да чтоб не холопского звания, поелику им веры не дают[4].

— Ан есть у меня послухи! — Заступившийся за меня дядька ещё больше напыжился. — Вот сей муж — указал он на какого-то мужчину в буром кафтане, да ещё Еропка Петров, что бумагою да чернилом торгует, лавка его на Торгу обочь Покрова на Рву[5], ино он исшед куда-то, потребно за ним посылать. Да ещё сей вьюнош, что себя Степаном Тимофеевым назвал.