— Видал я тебя вчера. Молодец, неплохо действовал. Тебя как звать-то?

— Степаном крестили, Великий Государь!

— Степан, значит. Хорошее имя, знаменитое… А скажи-ка ты, Стёпа: кто тебя с фугасом обращаться научил, петард который? Я ведь заметил, толково ты с ним управлялся: и направил той стороной, какой нужно, и фитиль правильно запалил… Ладно бы ты взрослым воякой был — так и из них мало кто взрывному делу обучен. Так откуда это у тебя?

Ну, врать мне уже не привыкать, теперь главное не запутаться в «показаниях»…

— Отец мой, Тимофей Степанович, орловским пушкарём был, он с порохом и научил обращаться. Говорил, в жизни всё может пригодиться. Вот и пригодилось, Великий Государь…

— Говоришь, отца Тимофеем звали? — Царь внимательно всмотрелся в моё лицо, буркнул что-то под нос (мне послышалось только «тот моложе»[14]) — Ну, раз был пушкарём, то и ты отныне Пушкарёвым будешь называться. — И, слегка промолчав, добавил:

— Фамилия такая… А чему ещё тебя отец учил?

— Да всякому понемножку. Как пушку чистить, как заряжать да на цель наводить — знаю. Самому пальнуть, правда, не довелось, брехать не стану. Как гранаты да те самые фугасы снаряжать и взрывать, как чёрный порох от сырости хранить — тоже знаю. Ещё умею окопы копать и землянки строить[15], но для того лопата хорошая нужна и топор тоже. Ну и на лошади скакать тоже умею. А больше по военной части, пожалуй, и ничего, Великий Государь… Дмитрий Иоаннович…

— Ну что же… Уже кое-что. А грамоту знаешь ли, Степан Пушкарёв?

И что тут ответить? В той, иной моей жизни, закончил десятилетку, потом, после госпиталя в сорок третьем году направили в военно-инженерное училище, выпустили младшим лейтенантом, в послевоенные годы проходил профпереподготовку на разных курсах… Писал без ошибок. Но это тогда, при Советской власти. А вот начертаниям всяких «уставов» и «полууставов» семнадцатого века меня никто не учил, да и букв в средневековой русской азбуке, кажется, больше, чем даже в пред-революционной: там всякие «яти» и «еры» читать не мешают — понятно, где какое слово напечатано…

— Да как сказать, Государь… Буквы различаю, но не очень. Считать в уме — могу…

— Считать, говоришь, можешь? А ну-ка, сосчитай, сколько будет, если к семнадцати прибавить… Скажем, четыре?

— Двадцать один, Государь.

— Верно. А на сколько частей двадцать один можно разделить, чтобы без остатка?

— Можно на три — по семь или на семь — по три.

— Смотри-ка, соображаешь! — Улыбка на лице царя стала ещё радостнее.

— Сухов! Ты мне прямо-таки Пифагора привёл, хвалю! Не ожидал!

Жилец, не падая на сей раз на колени, склонился в поясном поклоне:

— Благодарствую, Великий Государь, за слово ласковое!

— Не за что. Заслужил. — И снова ко мне:

— А ну-ка, «Пифагорушка», давай-ка ответь на задачку потруднее. Допустим, нужно взорвать фугас под крепостной стеной, как было при взятии Казани моим батюшкой царём Иваном Васильевичем[16]. Для этого нужно прорыть под стену подземный ход, длиной, скажем, в сто пятьдесят сажен. Один землекоп за день вынимает земли размером одна сажень в длину, одна в ширину и одна в высоту. Понимаешь пока?

— Понимаю, Великий Государь.

— А раз понимаешь, так посчитай: сколько потребуется землекопов, чтобы выкопать этот ход, скажем, за три дня?

Да, задачка посложнее — но не намного.

— Если по математике считать, Великий Государь, то пятьдесят землекопов. Но если на самом деле — то ничего не получится.

Московский самодержец в удивлении уставился на меня:

— Это отчего же не получится-то?

— Так ежели полсотни людей канаву поверху копают — это одно. Их можно рядышком друг с другом поставить. А в подземный ход, особенно в самом начале рытья, много народу просто не влезут, там один-два человека рыть должны, ещё столько же — землю оттаскивать, и каждый час придётся людей сменять, чтоб передохнули на свежем воздухе. А если пять десятков сразу в выкопанный ход загнать — так они и вовсе позадыхаются и сомлеют. Потому минные галереи быстро выкопать не получается. — Ну да, про минную войну времён первой осады Севастополя нам в училище тоже рассказывали…

Царь помолчал, внимательно глядя на меня. Непроизвольным движением он приблизил руку к лицу и принялся покусывать кончик белого гусиного пера. Спохватившись, бросил его на стол и на прикрывающей тот ткани стало расплываться небольшое тёмно-бурое пятнышко чернил. Монарх сплёл пальцы рук, постукивая большими друг о дружку.

— Что ж, Степан, рассуждаешь ты толково. Видно, умён был батька твой, раз научил не только повторять чужие примеры, но и самому головой соображать. То дельно… А ты, Пётр Устинович — переключил Лжедмитрий снимание на Сухова — силён ли в грамоте и счёте?

— По правде сказать, Великий Государь, совсем не силён. Имя своё крестильное на грамотке нарисовать могу, але ж не зело лепо выходит. Да сребришко в кишене счесть обучен. Так ведь наше дело — сабелькой тебе, Великий Государь Димитрий Иоаннович, служить, а коль та грамотка потребна станет — на то завсегда писарчук али подьячий какой сыщется, чай, на Москве живём, народишку много толкётся.

— За верность да правду — хвалю. А вот за пустомыслие — нет. Грамота нам от Господа через равноапостольных Кирилла и Мефодия Руси дана и пренебрегать ею — грех! — Царь погрозил молодому жильцу пальцем.