И увиденный через иллюминаторы раскинувшийся вокруг стен монастыря лес, с оголёнными ветвями деревьев, вырисовывающимися вплоть до мельчайших сучьев на белом фоне снега, хрупкие снежные шапки на кустарниках, неподвижный, как бы первозданный покой вокруг, давил на сознание. Ни у кого не осталось сомнений, что везут нас именно в Соловецкую тюрьму, на остров произвола.

И было удивительным предупредительное поведение конвоя. Не слышно грубых окриков. Всё делают молча, с лицами-масками. На вопросы — просто отмалчиваются, но всем своим видом дают понять, что с «врагами народа разговаривать им не положено». Все в добротных белых полушубках, в аккуратных валенках и меховых шапках-ушанках. Оружием не бряцают, держат его в застёгнутых кобурах. Совсем не похожи на вологодский конвой.

В соловецкой тюрьме в числе шести человек я очутился в камере, переделанной из кельи какого-то монаха, сосланного сюда в далёкие годы царского бесправия для искупления грехов, сделанных им «в миру».

Здесь перестали называть нас по фамилиям, заменив их «номерами». Мне был присвоен «триста двенадцатый».

Эта новинка была воспринята чрезвычайно тяжело: до сознания стало доходить многое такое, о чём мы не могли даже подумать раньше. Только что был человек — и вот его не стало. Ни имени, ни фамилии у него больше нет.

Странное чувство охватило людей, превращённых в номера. Никто не ощущал ни отчаяния, ни растерянности, ни даже смущения — только огромная обида сдавливала, словно тисками, сердце. Обида до боли за людей и крайнее удивление, что Земля ещё носит их, терпит на себе.

Постепенно происходила, помимо нашей воли, переоценка ценностей. Мысли были ещё далеки от совершенства. Это были только первые робкие шаги, я бы сказал, попытки, понять окружающие события. Но кое-какие выводы уже напрашивались, они стали принимать осязаемые формы и сводиться пока что ещё только к слабым проявлениям внутреннего протеста. Не против того, что творилось в стране — это оставалось ещё не совсем понятным, до конца не додуманным, — а против того, что заключение в тюрьму, изоляция от привычного нам мира — предусматривается навсегда, нас вычёркивают из жизни, но не сразу, а с постепенной методичностью доведения задуманного до логического конца, то есть физической смерти, когда не нужны будут ни фамилия, ни имя, ни номер.

Подсознательно пришли к выводу, что основное сейчас для нас — это ВЫЖИТЬ, во что бы то ни стало — ВЫЖИТЬ, приспособившись к создавшейся обстановке и подавив в себе всё, что мешает сегодня жить. Сопротивляться, бороться за ЖИЗНЬ!

Для чего жить, — не вызывало никаких сомнений. Это было вполне ясно, в этом же тайна бытия человеческого, а вот как выжить, не растерять себя — это было ещё загадкой, этому нужно было ещё научиться.

И мы стали учиться. Из малых, беспомощных детей мы постепенно превращались в зрелых, мужественных и, без бахвальства, сильных людей.

Не крепко ли сказано? И прилично ли говорить так о себе?

А почему бы и нет?! Однако, признаюсь, что эти мысли о зрелости и мужественности пришли мне в голову не тогда, а гораздо позже, и подсказаны были моими товарищами и друзьями уже после возвращения в Москву. Это утвердилось во мне только в 1955-м году, когда при всех встречах задавали одни и те же вопросы:

— Неужели ты был в заключении восемнадцать лет?

— Где ты взял столько сил?

— Что тебе помогало жить и победить смерть?

А я отвечал:

— Борьба, товарищи, упорная борьба за жизнь во что бы то ни стало! И действительно, это так. Нас окрыляли тогда мысли, что случившееся не может длиться вечно. Ведь за стенами тюрьмы остались товарищи, родные, друзья, которые не потеряли веры в нас, которые должны чувствовать неправомерность совершаемого. Ведь там остался народ, партия, которые не оставят нас и рано или поздно придут на помощь.

Да, что-то сейчас неладно, никто ещё не понимает творящегося, не понимает, во имя чего всё это делается, но не вечно же всё это останется секретом для людей и не будет распознанным. Того ведь, что творится, надолго не спрятать, не скрыть от людей. Так думали мы и этим жили.

И вот уже камера с шестью кроватями, с окном, прикрытым деревянным щитом, парашей, столом, лампочкой, волчком, не кажутся нам такими страшными, как казалось ещё вчера. И всё, что даёт жизнь человеку, уже не казалось недосягаемым — только бы выжить! И мы снова верим в жизнь. Она нужна не только нам, она нужна всем, кто живёт верой в справедливость и великую ПРАВДУ!

Мы начинаем понимать, что без НАРОДА и ПАРТИИ он, великий и гениальный вождь, утеряет свою силу, своё могущество, притягательность, своё величие. Ведь мы же сами его создали. Ведь нашими же руками, нашим мозгом, нашей фанатичной верой он стоит над нами. Но ведь он и подотчётен перед народом, создавшим его!

Так ли это? Да, так и не иначе! Но никто раньше над этим не задумывался, было ни к чему, да и не было достаточного повода. А вот такие мысли начали беспокоить нас, да и только ли нас?!.

Если это дело его рук, даже если он только знает об этом и мирится, то и этого достаточно, чтобы усомниться в его гениальности, в его величии. Этого достаточно, чтобы низвести его до рядового и к тому же тяжело больного человека. И должно прийти время, когда ему об этом скажут.

Нет-нет! Так говорить о Сталине нельзя, да не только говорить, нельзя даже думать, это ведь кощунство, бред больного воображения! Ведь он сейчас окружён злыми и жестокими людьми. Это его окружение творит беззакония, они от него это скрывают, прикрываясь красивыми фразами и лозунгами об обострении классовой борьбы, а он слишком верит им. Они же пользуются его доверием и безнаказанно творят беззакония.