Физическая и интеллектуальная тренировка вошла в быт камеры, она разнообразила нескончаемо тягучий тюремный досуг, она помогала бороться с наглостью, лицемерием, тупостью администрации, бесконечными наскоками надзирателей, не уступающими своей изобретательностью надзирателям Вологодской тюрьмы, такими же настойчивыми и страшными.

И откуда только берётся эта лютая и звериная злоба к людям себе подобным? Им бы жить в пещерном веке, а не сегодня. Сколько иезуитской выдумки потрачено, чтобы омрачить и так безрадостную жизнь тюрьмы?!

Встал лицом к стене камеры — трое суток карцерного содержания за «перестукивание». Возвратились с прогулки — зачитывается приказ о лишении всей камеры на целый месяц прогулок за «найденные» гвозди под тюфяком (гвозди новые, двухсотмиллиметровые — явно, подложенные надзирателем во время прогулки). В Вологде наказывался тот, у кого нашли, здесь же — вся камера — и на дли тельный срок.

На прогулке ходить только по двое, взявшись за руки. В Вологде ходили гуськом, один за другим. В остальном же, правила прогулки для нас не были неожиданностью. Они не отличались от правил Вологодской тюрьмы и не запрещали лишь одного — дышать и носом и ртом.

Любое нарушение хотя бы одного пункта пространного кодекса запретов влекло за собою немедленное возвращение в тюрьму и лишение всей камеры на некоторое время переписки, книг, ларька.

В камере разрешалось сидеть только на своей кровати и обязательно лицом к двери; ложиться на кровати запрещалось, даже если тебе нездоровится. Думаю, что неудобства, доставляемые нам этими правилами во время занятий, понятны без излишних комментариев.

Обязали собирать мундштуки от выкуренных папирос для сдачи по счёту надзирателю в количестве, точно соответствующем купленным папиросам. Недостача одного мундштука лишала права пользования ларьком. Через некоторое время выдача папирос, купленных в ларьке, стала проводиться с заранее оторванными мундштуками.

А как же курить? Ведь мундштуков у нас нет! Пришлось опять использовать хлебный мякиш. Папиросная проблема была решена.

В дверь стучать не разрешалось, пока надзирателю не придёт в голову открыть кормушку самому. Уже через неделю после водворения нас в камеру пришлось провести одни сутки (хорошо ещё, что не больше) в карцере.

Я имел монопольное право мыть пол в камере как вознаграждение от товарищей за труды по повышению их грамотности. Не надо думать, что это ирония. Мыть пол рвались все, ведь это физическая нагрузка, а она так была необходима всем. Помыв пол, я постучал в дверь, чтобы сдать деревянную шайку с половой тряпкой, и это послужило поводом к карцерному наказанию.

В дни, когда разрешалось писать письма и заявления (в месяц — один раз), выдавались тем, кто имел на депоненте деньги — бумага и конверт. Конверт заклеивать запрещалось, обратный адрес — не Соловки, а станция Кемь, почтовый ящик номер такой-то. Только в 1955-м году жена узнала, что я больше года провёл в Соловецкой тюрьме, а она была уверена, что я нахожусь в Кеми. Срок для написания письма или заявления давался ровно полчаса. Если не успел написать, приходилось сдавать недописанным. Лица, не имевшие депонентных денег, автоматически лишались возможности написать письмо. Передача купленных конвертов и бумаги товарищу запрещалась. Как только не додумались запретить делиться продуктами и папиросами из ларька?!

Дважды камера лишалась на месяц прогулки за проявление недовольства хлебом с большим количеством песку в нём и отказ от «баланды», в которой плавали в большом количестве крупные белые капустные черви. Черви были собраны нами в спичечную коробку и переданы надзирателю. Появились начальник тюрьмы и врач. Врач заявил, что эти черви абсолютно безвредны для человека, и что наши претензии вызваны злобой против Советской власти.

— Говорите спасибо, что кормят! — добавил от себя начальник тюрьмы.

За «необоснованные претензии» камера волею начальника на месяц лишилась свежего воздуха и дневного света.

Баланду мы есть не стали и вылили в парашу, а на другой день червей всё же в мисках не было и хлеб выдали без песка.

Накрываться ночью одеялом с головой запрещалось, руки спящего должны лежать поверх одеяла. Нарушение этого правила не наказывалось, но часто будили всю камеру, так как надзиратель открывал кормушку и громко будил спящего «нарушителя», а заодно, конечно, и всю камеру. А разве закажешь спящему, как вести себя во сне?!

Вот так и жили из месяца в месяц. И ужас совсем не в том, что были уже не только номерами, и не в том, что нас лишают самого необходимого, издеваются и днём и ночью. Весь ужас — в бесцветной методичности этих дней и ночей, ужас в том, что единственная жизнь, отпущенная нам щедрой природой, исковеркана, измолота жерновами насилия.

Это очень трудно понять, не пережив, не прочувствовав на себе! Настоящее чувство тюрьмы ведомо только тем, кто испытал её в качестве заключённого, а не наблюдателя!