Но ведь чаша терпения уже наполнена до краёв! Неизбежен взрыв, естественный, даже без специальной подготовки. И мы не должны быть в стороне, мы обязаны помочь ему всем, чем только можем.

И мы опять и опять стали взывать к нему. Сотни, тысячи, миллионы страстных писем направлены в его адрес. Только бы они попали к нему!

— Неужели тебе непонятно, что ты окружил себя людьми корыстными, мелкими, подчас недалёкими, но страшными своей неистребимой злобой.

— Ты даёшь им повод претендовать на исключительное право творить грязными руками историю.

— Ты веришь тем, кто, пользуясь твоим доверием и именем, творит самые чудовищные преступления, каких ещё не знал мир за всю историю развития человечества.

Неужели ты не можешь понять, что природная тупость злых людей, потерявших облик человека, спекулирующих твоим именем, наносит непоправимый вред нашей стране и тебе лично? Пойми, что они останутся в тени в час ответа за всё, сделанное ими. А этот час настанет. Рано или поздно. Мы уверены, что ты не соучастник тех, кто выносит свои необоснованные и чудовищные приговоры целым спискам людей, так необходимых нашей стране, ведь ты не причастен к тем, кто опутал страну колючей проволокой. Кто миллионы людей превратил во врагов народа, шпионов, диверсантов, террористов.

На тридцать два заявления на имя Сталина, Калинина, Молотова, Особого Совещания, мною был получен стандартный, типографским путём отпечатанный ответ от прокурора по спецделам города Москвы: «оснований для пересмотра вашего дела нет».

О количествах подобных ответов можно судить даже по одному тому, что на всех этих извещениях вместо подписи прокурора — его факсимиле.

Многие сотни тысяч таких ответов получили люди в тюрьмах и лагерях. А скольким вообще не ответили?!.

Итак, ни одно заявление не попадает по назначению. Ни Сталину, ни Калинину, ни Молотову их не дают. Это ещё больше укрепляет наши мысли, что Сталин ничего не знает и всё делается без него и помимо его воли.

Все эти мысли — плод бессонных ночей и тяжёлых как ртуть дум, которые навеяны под еле слышные в ночной тишине шаги надзирателя по ковровым дорожкам коридора, под ночные шорохи тюрьмы, тяжёлые вздохи и стоны людей камеры № 345-а.

Отними эту веру у людей — и ты увидишь камеру, наполненную беспомощными, бессильными в своей тоске и безысходности тенями, ты увидишь подобие людей.

Безграничная вера в вождя и учителя, в его мудрость и непогрешимость, вера в необходимость во что бы то ни стало сохранить жизнь, крепнет и толкает нас на дела, сыгравшие решающую роль в нашей жизни. Эта вера привела к ежедневной утренней гимнастике, правда, у зловонной параши, удачно для нас поставленной в углу камеры и не попадающей в поле зрения надзирателя. А вот если бы он заметил это, то немедленно водворил бы в карцер, что убило бы не только желание к этим занятиям, но и привело бы к полному отсутствию возможности пошевелить рукой или ногой. Трёхдневное пребывание в холодном, абсолютно тёмном карцере, в одной нижней рубахе, с тремястами граммов чёрного хлеба и кружкой кипятку в сутки, неизбежно приводило к тому, что человека приносили в камеру полуживого, с зелёным лицом и блуждающими глазами с сумасшедшинкой.

Эта вера привела к многокилометровым, до головокружения, прогулкам по тесной камере вдоль четырёх стен, правда, только босиком, но с разрешения надзора. Хождение в ботинках было категорически запрещено в первый же день поступления в камеру: ведь стуча ботинками по полу, ты можешь наладить переговоры с соседними камерами, узнаешь, кто в них сидит.

— Чёрт ведь тебя знает, что ты там выстукиваешь ботинками, когда ходишь, может, ты выстукиваешь сговор о побеге, о бунте. Ведь вы все знакомы с азбукой Морзе!

Эта вера привела к идее выучить малограмотных — Струнина и Перепелицу — математике за среднюю школу. И действительно, за один год они свободно решали квадратные уравнения и строили кривые этих уравнений. За этот же год поляк Юзик Томашевич, пришедший к нам в камеру из одиночки вместо выбывшего нумизмата Джелатяна, научился бегло читать, писать и довольно прилично говорить по-русски.

Эта вера привела к повторению всего курса высшей математики и физики, к глубокому изучению электротехники.

Один раз в месяц каждому из нас выдавалось по две книги: одна из них художественная, а другая — какой-нибудь учебник. Заявки принимались надзирателем, предварительно вручавшим нам списки книг тюремной библиотеки. Библиотека была богатой и до чрезвычайности разнообразной. Говорят, что библиотечный фонд был укомплектован из книг заключённых в стенах этой тюрьмы в разные времена старой и новой России.

Лицам, имевшим деньги на депоненте, разрешалось ежемесячное приобретение двух школьных тетрадей. На первой странице тетради проставлялся в канцелярии тюрьмы большой штамп, гласящий, что в выданной тетради столько-то листов, что вырывать листы запрещается, а по заполнении тетрадь должна быть возвращена тюремной администрации и что нарушение этих правил влечёт за собой лишение в дальнейшем ларька, переписки, прогулок и предусматривает водворение в карцер. Единственное, что не оговорено в этих правилах, — это какое из этих наказаний ожидает провинившегося, или все сразу, чёхом?!.

Писать приходилось приобретёнными через тот же ларёк грифелями. Почему не выдавались карандаши, а только грифели — совсем не понятно. Можно только догадываться. Ведь карандаши необходимо время от времени чинить, а ножи держать в камере не разрешалось. Естественно, что заключённый, в силу необходимости, будет вынужден изыскивать возможность внести в камеру какой-нибудь режущий предмет. Очевидно, соображения профилактики играли в этом вопросе не последнюю роль.

Грифелем писать почти невозможно, а потому делали из хлебного мякиша довольно удачные футляры, в которых грифель выдвигался на необходимую длину, а острили его на цементной приступке двери.