А ведь к месту работы ведёт конвой, читает «молитву», пропускает через вахту и ворота, обвитые колючей проволокой, прямо в незагороженную зону!

Не имеем ли мы право теперь задать вполне уместный к случаю вопрос: думали ли вы, когда сопровождали нас с ружьями наперевес и со стаями собак, что это необходимо, что вы делаете святое дело — охраняете врагов народа от своего народа? Сомневаемся, что вы сами верили в необходимость и целесообразность вашей работы. А если и верили, то просто потому, что не думали, а не думали — потому что не верили. Вот вам круг и замкнулся!

А ведь уже шла война. Страна изнемогала от её тягот. На заводах, фабриках, нолях работали миллионы женщин и детей, вставших на место ушедших на фронт мужей, отцов, братьев. Вы же здесь разыгрываете неслыханную по своему цинизму комедию!

На десятки и сотни тысяч заявлений во все инстанции с просьбой отправить на фронт, хотя бы в штрафные батальоны, отвечаете отказом: «В помощи врагов народа страна не нуждается». Испытанные в боях Гражданской войны, на озере Хасан и полях Халхин-Гола, на равнинах и в горах Испании, имеющие богатый жизненный опыт, специалисты с золотыми руками, люди с незапятнанной совестью, получают незаслуженную моральную пощёчину, травмируются на всю жизнь. И это тогда, когда люди не ставят перед вами никаких условий, просто как граждане своей страны, стремящиеся отдать свои жизни в бою со злейшим врагом человечества. Ведь они не просят заменить им срок фронтом, они честно хотят стать в ряды своего народа, вырастившего их, давшего им жизнь — защитить то, что обильно полито их кровью.

Вот какими мыслями были заполнены наши головы после сделанного нами открытия: значит, вы знаете, что никто из нас не побежит, что все будут работать и терпеливо ждать торжества справедливости.

И позволительно теперь, когда эти дни покрылись десятками лет давности, задать вам вопрос: неужели вы были настолько одурачены, что не понимали всей трагедии совершаемого, трагедии, активными участниками и исполнителями которой вы являлись?

Ответьте хоть сейчас на этот вопрос! Наберитесь смелости хоть сейчас по-честному заявить, что и вас, задолго до исторических решений ХХ-го съезда партии, обуревали те же мысли, что и нас, что и вы сомневались в правомерности совершаемого и всё же оставались послушным орудием в руках подлых трусов, палачей своего народа!

А уж если это так, то позвольте вам прямо сказать, что вы были далеко не посторонние, не кивайте на кого-то, не валите всё на «гения», «вождя», «учителя», хотя бы часть всего этого примите на себя как соучастника великого истребления людей!

И место ваше сейчас на скамье общественного суда. Вы заслужили общественное презрение в веках. И от этого вам никуда не уйти, не спрятаться, не скрыться!

Играют горнисты, слышны удары в подвешенные рельсы и вагонные буфера. Это предупреждение о приближении времени взрыва. Раздаётся ружейный залп и вслед за ним слепящее, жёлто-белое пламя полыхнуло по всей линии шурфов. Пламя тут же окуталось густым желтоватым дымом. Затрясло стены кирпичных строений. Словно в тяжком вздохе затрепетала земля, дрожь от взрыва добежала до склона горы, где стояли мы. Раздался страшной силы, подобно раскатам грома, взрыв, сопровождаемый пронзительным свистом и воем. Потом, как при замедленной съёмке, в небо поднялись огромные куски камня. Они как бы повисли в воздухе, словно не имея желания возвратиться на землю, породившую их миллиарды лет тому назад.

И вдруг эти громадные глыбы стали медленно разваливаться в воздухе и с грохотом, с каким-то надсадным воем, падать на землю. Дождь каменных осколков посыпался на снежное поле, вздымая там и сям снежные свечи.

Падающие камни ломают крыши сараев, обогревалок, инструменталок. Зрелище грандиозное и запоминающееся. И вдруг… наступила мёртвая тишина.

А через минуту — отбой, и вся масса людей хлынула к месту взрыва.

«Крымский хаос» Симеиза напоминало место, где мы свыше месяца били шурфы. На каменный хаос наскочили шахтёры с отбойными молотками и бурильными свёрлами. Облепив со всех сторон куски скалы величиной с железнодорожный вагон, бурили в них шпуры, закладывали аммонал и рвали, рвали, рвали…

Заменялись согнутые в бараний рог рельсы узкоколейки, подгонялись вагонетки, грузились камнем и отгонялись к оврагу, засыпая его и подготавливая тем самым основание для прокладки пучка ширококолейных путей для обслуживания будущего завода.

Наша бригада в полном составе работает на узкоколейке. А я заболел. День работаю, день остаюсь в зоне. Температуры нет, значит, и освобождения от работы нет. А боли увеличиваются, кашель разрывает грудь. В зону ведут под руки два бригадника, сам идти не могу.

После работы — длинная очередь к врачу. Больных много, очень много. Только к одиннадцати вечера попадаю на приём. Врачи свои — заключённые. Но этого далеко не достаточно для получения освобождения, нужна всё же температура.

— Освобождения дать не могу, товарищ, сам должен понимать почему, — говорит врач и голосом, полным горечи, продолжает, — освобожу тебя, а вдруг проверят или кто стукнет, что тогда будет?! Не исключена дорожка на общие работы, долбить землю тундры. Ну, скажи мне по совести, кто на это пойдёт? Сам бы ты как поступил?

Имел ли я право требовать от него такой жертвы? Ведь я не один, нас много, всех не устроишь!

Утром выхожу на развод, а вечером — опять в санчасть. Жалуюсь на кашель, на боли в груди, прошу направления в стационар.

Врач, несмотря опять на отсутствие температуры, внимательно всего ощупывает, осматривает, обстукивает и долго слушает.

— Давно ли в лагере? Кем работаете, кем были на воле, всегда ли были таким худым, не состояли ли на учёте в тубдиспансере?! — и, моя руки в умывальнике, продолжает. — У вас сухой плеврит, но в стационар поместить не могу при всём моём желании помочь земляку. Стационар переполнен. У меня люди с температурой лежат по всем баракам. Три дня полежите и вы, потом сходите на работу и после работы зайдёте ко мне. Не станет лучше — ещё раз освобожу!