– Видать, небывалец, - заметил Павел.
– И усов-то ещё добрых нет...

– Похоронить бы его, - сказал Вася Ловчан, ладонью огладив на голове спутавшиеся волосы.

Заступом с короткой рукоятью по очереди рыли на берегу могилу. Едва погребли, как на противоположном берегу появились два московита на конях. Спешились и, отыскав тропку с пологим спуском, свели коней к воде. Разделись донага, поплыли, одной рукой держась за хвосты лошадей, другой придерживая связанные пучками камыша плотики с возложенными на них седлами, одеждой. Выйдя на берег, кони встряхнулись, а всадники стали одеваться, карныкая на одной ноге, а другую вдевая в порточину.

– Эй, земляки!
– крикнул Павел.
– Чья победа?

– А вы кто таковские?

– Рязане мы...

– А-а-а... (С добродушием.) Заединщики бусурманов...

– Какие мы им заединщики?
– возразил Павел.
– Мы заединщики только одного нашего Господа Бога...

Поглядывая на свежий холмик могилы, московит деловито осведомился:

– Чьего похоронили? Нашего? Татарина?

– Нашего... За сваю зацепился...

Московиты подошли к могиле, постояли, опустив головы. Помолились, надели колпаки, вскочили на коней. Поглубже вдвинув носки сапог в стремена, погнали коней наметом.

Подпрыгивая как-то козелком, Павел подбежал к своему коню, расседлал его в один миг, сам разделся донага. Прикрывая горстью срам, подобрал брошенный московитами камышовый плотик, сложил на него свою одежду, седло и, с конем, переправился на тот берег. Вернулся через полчаса возбужденный, вместе и подавленный:

– Братцы...
– качал головой.
– Народу-то полегло... Только что и радости, что победа наша...

– Какая - наша?
– возразил Вася Ловчан.

– Ну, не Орды же... Не Орды, слава те, Господи. Ну, а теперя домой!..

Он и не заметил, как отчуждение его к ним истаяло. И их к нему тоже.

Глава двадцать девятая

Кто-то огорчен

На краю глухого, заросшего ольхой и липой оврага, горел в ночи костер. Вкруг костра сидели и стояли дозорные. За оврагом - лагерь рязанских ратей, уже притихший - воины почивали. Слышались оттуда лишь храп да фырканье коней. Как встали три дня тому назад на этом месте, на вотчине старшего воеводы Ивана Мирославича, так и пристыли. Чего ждали - простым ратным не понять. Куда шли - тоже не понять. Вроде бы к Дону, но кое-кто говорил, что куда-то на Одоев, на соединение с литовинами. Однако были и такие слухи, что дальше рязанское войско и шагу не ступит: так, мол, повелел сам князь Ольг Иванович.

Один из дозорных, кто, отбрасывая длинную тень от костра, стоял, опираясь на бердыш, одним ухом в южную сторону, вдруг навострился, повернул лицо. И остальные навострились. Оттуда, с южной стороны, слышался как будто топот коней.

– Не татарва ли?
– сказал опиравшийся на бердыш.
– Избави Бог...

Те, кто сидел, встали разом. Вслушивались. Лица сразу посуровели, озаботились.

– Их мало, - сказал другой.

– Мало-то хорошо бы...

Топот коней приближался. Немного спустя в свете костра появились трое рязанских ратных. Впереди Павел Губец. Растянул толстые губы в улыбке:

– Ага, наши! Я так и знал, что наши, рязанские, должны быть тута... Верно мы правили... Ну, братцы, отвечайте: поздорову ли вы?..

– Мы-то поздорову, а вы-то как? Откуда?
– голос от костра.

– Издалека, братцы, от Дона...

– Ну, коль от Дона, сказывайте, что вы там увидели...

– Случилася битва, и Мамай бежал от Дмитрея Ивановича...

– Ой ли?..

– Вот те крест!

Павла, Васю Ловчана, Сеню Дубоноса тотчас окружили. Слушали, удивлялись, покачивали головами. Были рады, что победили православные. Тем временем один из них сходил за овраг и привел из лагеря воеводу Софония Алтыкулачевича с четырьмя воинами. Тот, почесывая рубец старой раны на бедре, озабоченно спросил:

– Кто, говоришь, кого?

– Наши - их...

– Наши?!
– сощурился Софоний.
– То есть - московиты?

Павел, спохватясь (к тому же его толкнул локтем Вася Ловчан):

– Московиты.

Воевода явно был огорчен. Он качал головой, жевал губами, думал. "Эх!" - сказал он. Потом, велев разведчикам ехать вместе с ним, повернул коня к лагерю. Павел с сотоварищами ехали чуть позади. Овраг был темен и сыр, но дно его загачено хворостом и землей. По ту сторону оврага дважды их останавливали, но, узнав воеводу, тотчас же пропускали. Возле какого-то шалаша Софоний Алтыкулачевич сказал тусклым голосом:

– Ну, ребята, располагайтесь. Хороша ли, плоха ли весть, а вы свое дело сделали.

Коней расседлали, стреножили, пустили на луг. Во тьме шалаша нащупали свернутый войлок, раскатали по соломе, присели. Слушали, как кони с хрустом щипали траву.

– Не в радость ему, воеводе-то, наша весть, - сказал Вася Ловчан.

– А то...
– откликнулся Сеня Дубонос.
– Чему радоваться?

Павел ничего не сказал: ему больше, чем им, было в диво нескрываемое воеводой огорчение по поводу победы русских.