Мо меж тем затянул припев:

Когда причалит дирижабль, сойду и сяду на корабль, запутаю я все следы затем,

Чтоб ни за что и никогда, меня не отыскала ты, Красотка с улицы Верлен.

Кто бы ни была эта Красотка с улицы Верлен, кажется, она была неравнодушна к герою песни. Более того — казалось, она была неравнодушна и к самому Бёрджесу. Ко всем, кто был в зале кабаре «Три Чулка». Каждый здесь сейчас ощутил именно себя главным героем романса.

Любви искал и теплоты,

Теперь я знаю все ходы,

Улыбка пляшет томно на губе!

Не мог тогда я знать, что ты

Меня поймаешь за усы,

И прикуешь потом к трубе.

Попался я на красоту,

На шепот губ и наготу,

Такой, я думал, не найду нигде!

Но вот в подвале, я в бреду,

И от тебя я не уйду,

Держала ты меня на хлебе и воде!

История изменила свой оттенок. В ее лиричный тон вдруг вклинись весьма мрачные подробности. Что ж, где бы ни находилась эта улица Верлен, она определенно была где-то в Габене, поскольку где же еще могли бы произойти подобные неприятные вещи? Припев обрел несколько иной смысл, и развеселый удалой беглец из-под венца, которому сопереживал буквально каждый посетитель «Трех Чулок», вдруг стал невинной жертвой коварной женщины. Но все должно закончиться хорошо, верно? Ведь припев именно об этом:

Когда причалит дирижабль, сойду и сяду на корабль, запутаю я все следы затем,

Чтоб ни за что и никогда, меня не отыскала ты, Красотка с улицы Верлен.

Что ж, все было не так очевидно:

Ты все твердила: «Вместе мы,

До самой смерти влюблены!»

А я не мог заснуть из-за укусов крыс.

Но вот сбежал я из тюрьмы,

Я выбрался на свет из тьмы,

Зубами я веревку перегрыз!

Необитаем остров мой,

Меня заждался мой покой,

Сбылись у океана все мои мечты!

Песок горячий под рукой,

Но тень нависла надо мной,

Подумал, обезьяна с пальмы слезла…

Но э-э-э-то…

Сно-о-ва…

Ты-ы-ы.

Когда причалит дирижабль, сойду и сяду на корабль, запутаю я все следы затем,

Чтоб ни за что и никогда, меня не отыскала ты, Красотка с улицы Верлен.

Когда причалит дирижабль, сойду и сяду на корабль, запутаю я все следы затем,

Чтоб ни за что и никогда, меня не отыскала ты, Красотка с улицы Верлен.

Мо закончил петь.

Автоматон оторвал руки от клавиш пианино.

Зал взорвался аплодисментами.

Кажется, сейчас здесь все забыли, зачем на самом деле они сюда явились. Никто и дума в эти мгновения о каких-то полуобнаженных девушках в пестрых нарядах, с обилием пудры на лицах. Более того, впечатленные танцовщицы и певицы сейчас сами выглядывали из-за кулис и во все свои (по большей части) прекрасные глаза глядели на толстяка, топчущегося на авансцене.

Какой-нибудь ворчун, вроде доктора Доу, мог бы заявить, что публика под этой крышей не слишком притязательна и очень уж легко впечатляема, но подобных занудных личностей здесь никогда не бывает.

Потеряв контроль над собственными руками, Бёрджес горячо хлопал напарнику и не понимал, отчего Мо стоит с недовольным видом, хмурится и морщится. Но если бы он стоял рядом, то непременно услышал бы, как тот ворчит: «Просто ненавижу петь».

И вдруг случилось нечто еще более неожиданное, чем тщательно скрываемый ото всех талант толстяка. Он вдруг приставил руку козырьком над глазами, вонзил взгляд в кого-то в зале и ткнул в него пальцем.

— Граймль! — закричал он. — Стоять, мерзавец! Ты наш!