Прошло несколько дней, Шооча молчала, разговора о гостях, о Достак-ооле не вела. Анай-кыс радовалась: были гости и уехали. «Поняли, наверно, наконец», — думала она. Вернувшийся из села отец объявил, что пора переезжать на чайлаг. Семья начала готовиться к очередной кочевке. «Опять мешки, волы...» — досадовала Анай-кыс. Но к вечеру подъехала грузовая машина, от радиатора валил пар, как от разгоряченного коня. Из кабины вышел Достак-оол. По-хозяйски осмотрел машину, пнул ногой облысевшие шины. «Как вы тут?» — спросил он и уверенно вошел в юрту.

На этот раз перекочевка не доставила хлопот, не пришлось навьючивать животных, делиться, кому сопровождать скот, кому ехать с грузом. Когда Анай-кыс проснулась на следующее утро, не было уже ни коров, ни овец, ни Достак-оола. Шофер с отцом быстро разобрали юрту и погрузили на машину.

Не знала Анай-кыс, что Достак-оол гонит их скот вверх по Сенеку. Это уже не что иное, как право и обязанность зятя...

Рядом с шофером сидела Анай-кыс. Мать пожелала ехать наверху. После обеда они прибыли на место. Оно показалось девушке знакомым: речка и тот пригорок... Ей припомнилось одно лето... Она любила ходить вдоль реки и собирать красивые камешки, чтобы потом построить сайзанак. Как-то к ней подбежал мальчишка, злой драчун, это был Достак-оол, и сломал ее сайзанак. Она плакала, отыскивая в песке свои камешки, а Достак-оол стоял и смеялся, растягивая свои толстые губы. Вдруг на него налетел другой мальчишка, повалил на землю, но Достак-оол хлестнул его прутом и рассек лоб. Увидев кровь, он убежал, а мальчик, зажав рану, нагнулся к большому камню, взял свою сыгыртаа [28] и полную ягод протянул ей. С тех пор Лапчар — так звали его — часто приходил сюда, и они играли вместе. Он находил для нее самые красивые камешки, помогал строить сайзанак. Та сыгыртаа до сих пор хранится у нее. Не знала Анай-кыс, что придя однажды на это место и не найдя ни ее, ни юрты, мальчик горько заплакал. Потом они какое-то время учились в одной школе, но он почему-то стеснялся к ней подходить. А шрам над бровью у него так и остался с тех пор.

Машина затормозила у какой-то юрты, это прервало нить ее воспоминаний. Из юрты вышел Достак-оол — сердце Анай-кыс упало и полетело куда-то вниз. Значит, их родители поставили юрты рядом.

Люди и раньше поговаривали, что Сандан и Токпак-оол собираются, видно, породниться. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений на этот счет. Анай-кыс считала дни до возвращения Эреса, на глаза ее часто навертывались слезы. Она не решалась написать ему обо всем сейчас, когда оставались считанные дни. Но как пережить ей это время?!

Она плохо спала, голова у нее была тяжелая. Распустив волосы, начала расчесывать их. К ней подошла мать, последние дни не поднимавшаяся с постели, и принялась бережно и аккуратно расчесывать ее волосы, рассыпавшиеся по плечам. Анай-кыс обрадовалась материнской ласке, руки матери снимали с ее сердца тоску и боль. «Какими нежными могут быть эти руки и каким холодным может быть ее сердце! — подумала девушка. — Ради нескольких лишних овец она помешала ей учиться, закончить техникум, а теперь нашли жениха и хотят договориться без нее, выдать замуж по старым обычаям. Нет, не будет по-вашему, мама! Мне не нужен ни ваш скот, ни ваш жених! Что такое? Мать заплетает ей волосы в две косы?!»

— Я всегда плету одну, мама!

— Уж так положено, доченька. После смотрин надо носить волосы на две косы.

— Каких смотрин?!

— Такова наша доля, — вкрадчиво продолжала тетушка Шооча. — Девушке не пристало засиживаться в невестах. Прослывешь вековухой, в нашей родне не было такого позора. С издавна так, коль умирает не выходившая замуж, ее хоронят не на солнечной стороне, как всех, а за семью перевалами, под девятислойной землей, а сверху кладут каменную глыбу! Ты уж не позорь нас, пора тебе иметь свой дом.

При этих словах мать даже не моргнула ни разу, в то время как сердце дочери переполнялось гневом, но она сдерживалась, желая выслушать все, что скажет сейчас мать:

— А мы старики. Не сегодня завтра догорит наш огонек. Зачем мы берегли скот, для кого? Наше солнце уже закатилось. Все ради тебя, ради твоего счастья...

— Ради меня? — не в силах была больше сдерживаться Анай-кыс. — Почему отец ездит на вороном Токпак-оолов, тоже ради меня? Я не видела что-то, чтоб он за него расплатился, или вы меня уже продали?!

— Что ты, что ты, дочь, грех так говорить о старших. А конь ваш будет, — Шооча будто коснулась языком горячих углей, но тут же постаралась исправить положение: — Не мы — ты себе жизнь строишь, доченька.

— Я построю себе жизнь иначе, не как вы хотите.

— Как же? Когда люди обзаводятся семьей, домом, надо в корень глядеть, — назидательно говорила Шооча.

— Да, в корень. А для вас хороши Токпак-оолы потому только, что все таргалары — их родня. Да я вашего Достак-оола видеть не могу!

— Не говори так, дочь. Нельзя касаться даже тени хороших людей.

— Я не против хороших людей, а против того, что вы задумали, — Анай-кыс встала, тряхнула головой, и волосы, уложенные матерью, рассыпались по ее плечам.

— Вот они дети-то! Разве для того я тебя родила, чтоб ты на меня кричала, бесстыдница! Хочешь, чтоб я опять слегла?

— Ты помнишь, мама, что говорила тебе Антонина Николаевна, — взяв себя в руки, старалась спокойно говорить Анай-кыс. — Даже тетушка Орустаар говорит, что от лежачей жизни можно душой заболеть.