— Да, да, пора, — поддержала мужа Чанмаа. — Мужчиной стал. А ваша дочь — невеста уже, тоже пора. Чего же нам, старикам, еще желать?

— Так, так, давно уж переговорили обо всем, — посмотрел Сандан на Токпак-оола.

— Мы-то согласны, — ерзая на месте, сказала Шооча поспешно, — да теперь такое время настало, что молодежь сама свою судьбу устраивать хочет, вот ведь...

— Пусть дети сами решают меж собой, правильно, а мы меж собой говорить будем, — ничуть не смутилась Чанмаа.

С улицы донеслось блеяние овец. Сандан встал и вышел.

— Ой, дочка, уморилась, наверно, иди поешь. Привяжи коня.

Вошла Анай-кыс. Сидевшие в юрте примолкли, разговор оборвался, точно веревка под острым топором. Мать Достака поправила на голове платок, словно вошел старший, всеми уважаемый человек. Токпак-оол, как бы ища поддержки у надежного друга, схватился за когээр.

Анай-кыс минуту постояла у входа, взглянув на гостей, подсела к матери. Их взгляды обжигали ее, она раскраснелась, словно горный пион в темном ущелье. Мать подвинула к ней деревянное блюдо с мясом. Перед ней на коленях стоял Токпак-оол и держал чашечку с аракой.

— Нет, нет, я никогда не пила араку, — глядя на него, сказала Анай-кыс и, чтобы смягчить свой отказ, добавила: — Сами пейте.

— Доченька, тебя старшие просят, — вкрадчиво сказала мать.

— Руки старого человека устанут, прими у него пищу, — уговаривал отец.

— Это не пища, а арака, — Анай-кыс взяла чашечку одной рукой.

— Надо принять с уважением, — повеселев, сказала мать.

Анай-кыс пригубила и тут же вернула чашечку. Токпак-оол вытирал пот с улыбающегося лица:

— Ну, доченька, мы ведь не чужие, а родители Достак-оола.

— Мне к коровам надо, — сказала девушка и выскользнула из юрты.

Прислушалась — внутри молчали, точно там никого и не было. Телята были уже подле матерей. Еще немного, и те скормили бы им все молоко.

Красный диск солнца опустился на горную вершину, все вокруг предвещало непогоду или это казалось Анай-кыс. Долго она доила коров, механически делая это, думала о своем. Вышел отец за дровами. Мать пронесла ведро воды. Над юртой поднялся дым, снова стали слышны голоса. Несколько раз к ней подходил Достак-оол, пытался заговорить, но она молчала. Начала загонять овец, не торопясь, отделяла от них ягнят. Брала по одному ягненку, внимательно осматривала, не приболел ли, нет ли клещей, и переносила в отдельную кошару. Управившись с овцами, выпрямилась, прислонилась к кошаре, закинув голову. Быстро надвигались сумерки.

Облака, что недавно неслись издалека и были похожи на навьюченных верблюдов, распластались теперь по всему небу. Вот облако, похожее на раскрытую книгу, а там, сбоку, видна голова коня, вот оно расклубилось, книга изогнулась — появился всадник в форменной военной фуражке. А это что? Ах да, сабля! Сверкнула молния, и Анай-кыс показалось, что всадник взмахнул саблей и посыпались искры. Заблеяли овцы и стали собираться в кучу. А Анай-кыс не могла оторваться от этого зрелища. Опять вспыхнула молния, всадник раздвоился, раздвоилась и голова коня, и вот уже исчезла рука с саблей, едут двое, совсем рядом. Ударил гром, Анай-кыс вздрогнула: ей показалось, совсем близко зазвенели стремена всадников.

Она не заметила, что начал накрапывать дождь, с завистью смотрела на тех, двоих. Ей тоже хотелось умчаться сейчас на лихом скакуне, чтобы посвистывало в ушах.

А ее старики не знали, как угодить гостям. На следующий день закололи самого жирного барана, перегнали свежей араки из припрятанного бочонка, и все-таки гости уезжали, видно, не очень довольные.

— Что же получается, сватья, — говорил Токпак-оол, садясь на коня. — Как же нам считать, дело наше слаженное или нет?.. Мы и слова не слышали от нашей невестки. Вчера спать ушла, сегодня тоже нет ее...

— Ой, — глотнула воздух Шооча, и слова так и полились: — Да нам ли не знать нрав нашей дочери, сейчас смущается, потому и молчит, потом благодарить нас будет, вот увидите. Слово родительское — верное слово.

С отъездом Токпак-оолов Анай-кыс вздохнула свободнее. Погнала овец и осталась пасти, не хотелось возвращаться домой. Когда солнце начало палить нестерпимо, сошла с коня и, держа его за повод, села на камень.

Ветер относит песню девушки к соседним скалам, те множат ее на подголоски: «Встретит ли, найдет ли меня», «...Найдет ли меня», «...Меня».

Анай-кыс становится хорошо, свободно, когда она поет. Всю зиму провела в одиноком зимовье, и вот теперь перед ней широкий простор до самой горы Хайыракан, что похожа на верблюда, протянувшего шею к Улуг-Хему, чтобы напиться целительной влаги. По обе стороны реки раскинулись широкие поля, засеянные хлебом, они едва начинают зеленеть.

К вершине Хайыракана летит орел. Он мощно машет крыльями, чтобы набрать высоту, но вершина еще далеко. Орел продолжает работать крыльями, и вершина остается под ним. «Набрать высоту трудно, — думает Анай-кыс, — и орлу, и человеку».