В ОДНОЙ «КОМПАШКЕ»

Все смешки,

смешки,

смешки,

все грешки,

грешки,

грешки,

грязненькие,

сальные.

Почему так тешат всех

общий смех

и общий грех —

свальные,

повальные?

Начинаешь говорить —

начинают гомонить,

предлагают выкушать.

Чуткость взял себе радар.

Стал таким редчайшим дар —

человека выслушать.

Ставший на ухо тугим,

невнимательный

к другим,

человек изматывается

из-за чьей-то

с холодком

или с шумным хохотком

невнимательности.

Разве

в том крутеже

слух,

отзывчивость —

уже

ложные условности?

‘то случилось,

брат-поэт?

Смеха много —

эха нет.

Чувство безэховности.

1974

ВОСПОМИНАНИЕ О ПОРТУГАЛИИ

Я

в шестьдесят шестом

был в Лиссабоне

(а как достал я визу —

мой секрет).

Я был на мрачном фоне черных лет

единственный, пожалуй, на свободе

в тогдашней Португалии поэт.

Мне разрешили выступить,

но прежде

меня просили к цензору зайти

и показать стихи мои,

в надежде

в них что-нибудь излишнее найти.

Из-за тогда стоявших дней ненастных

и у меня

и цензора

был насморк.

Мы сразу тему общую нашли

по поводу соплей своих излишних,

и оба из своих пипеток личных

одно и то же капали в носы.

В приятной тишине,

а не при гвалте

в стихи вникал он,

как в бюджет бухгалтер.

И, ощущая некий неуют,

вздохнув,

поставил галочку исправно:

«…Но говорить—

хоть три минуты—

правду.

Хоть три минуты —

пусть потом убьют!»

Он зашмурыгал носом виновато:

«Стихи о Кубе — тема скользковата.

Аллюзии…

Прошу вас не читать…» —

И начал с извинением чихать.

Овычихавшись,

он сказал прищурясь:

«Не запрещаю —

именно прошу вас.

Я тоже человек, а не злодей.

Грех подвести,—

в кулак чихнул усердно,—

милейших устроителей концерта,

меня

и прочих маленьких людей».

Я не подвел.

Договоренность выполнил.

Зато в других стихах такое выпалил,

что, люстры закачав на потолке,

чуть-чуть смешно,

наивно и счастливо

«Толстой, Гагарин, Евтушенко — вива!»

плакат взметнулся в молодой руке.

Я

революции

не экспортировал.

Я цензора не шлепнул наповал,