Шрифт:
— Нет, не все равно.
Потехин посмотрел на жену с интересом.
— Мне не все равно, что моя единственная дочь выходит замуж за футболиста. Это несерьезное занятие для мужчины.
Потехин вышел на лестницу, бесшумно закрыв за собой дверь. «Печеночкин женится на Машке! Вот чудеса! — думал он, спускаясь. — Так вот где он пропадал, когда не приходил на базу! В моей квартире! Так вот почему он смущался всякий раз, как я заговаривал с ним. Чудеса!»
— Редактор просил срочно зайти, как придете, — встретили его сотрудники. Они смотрели с сочувствием.
«Ну что ж, цезарю — цезарево», — подумал Потехин, а вслух сказал:
— Сейчас я вас удивлю, ребята. Машка моя выходит, за кого бы вы думали?
— За Печеночкина, — сказали сотрудники.
— Откуда вы… — начал было Потехин, но вовремя вспомнил, как сам не раз говорил, что ложа прессы знает все.
— Ну-с, — церемонно начал редактор, усаживая Потехина в кресло против своего стола. — Опять проиграли? Вы знаете, есть мнение, что в этом виноваты вы.
«Машка! — мелькнуло в мозгу. — И этот знает!»
— Зачем вы продолжали писать о команде в превосходных степенях, трубить, так сказать, в фанфары, вместо того чтобы сигнализировать о недостаточно высоком моральном духе, о просчетах и промахах?
Потехин молчал.
— Страдает кто? — произнес редактор, и в голосе его зазвучал металл отнюдь не благородного свойства. — Страдает город, его престиж, его лицо. Они не имеют права проигрывать!
— Но это же игра. У игры есть свои законы, — слабо возразил Юлий Викторович.
— Игра? — громко, так, что услышали в приемной, переспросил редактор. — И это говорите мне вы? Заведующий спортивным отделом?
Потехин понял, что он уже не заведующий. «И черт с ним!» — подумал он, и вдруг стало легко, как в детстве, когда они, преданно чтившие игру послевоенные мальчишки, правдами и неправдами пробирались на стадион, понятия не имея ни о ложе прессы, ни о престиже и ни о чем прочем.
Был стадион — зеленый овал под синим небом, сетка ворот и мяч, круглый, как солнце! А все остальное не имело значения.
ВСЕ ХОРОШО
— Семьсот рублей? Да ты с ума сошла! Откуда у меня сейчас такие деньги?
Он помнит, что было после того, как он это сказал. Алька плакала в своей комнате, дверь закрыла неплотно, должно быть, чтобы слышали, как плачет. Жена ходила по квартире, осуждающе поджав губы. Он был уверен: осуждает Альку. Оказалось — его.
— Конечно, девочке обидно. Все вокруг в дубленках, в кожаных пальто, а она как бесприданница.
После «бесприданницы» он взорвался, кричал:
— Я что, по-твоему, воровать должен? Воровать?
На фабрике, чтобы успокоиться, пошел по цехам. Пошел один, постепенно обрастая свитой. Неделя, как он на фабрике, а будто и не уходил отсюда — все помнит.
— Фурнитуру не завезли! — кричал ему, перекрывая затяжные машины, начальник десятого цеха. — Вечером станем! На эту смену наскребли кое-как, а вечером непременно станем!
В закройном мерно стучали прессы, было светло, чисто. Он и раньше любил закройный, его простор, тонкий сладковатый запах кожи. В вырубочном кожа пахла грубо, по цеху гуляли сквозняки, здесь его всегда охватывало чувство вины, и он редко бывал в вырубочном.
Начальник закройного Серов («Вот кто не изменился, — подумал Марат Васильевич, — разве что полысел слегка») шел навстречу по широкому пролету между прессами. Должно быть, кто-то уже сказал ему, что новый главный инженер обходит производство.
— Ну, как? — спросил, протягивая руку Серову, Марат Васильевич. — Довольны?
— Во! — Серов поднял вверх большой палец. — То, что надо! — Он подошел к одному из прессов, взял в руки кусок гладкой, матово поблескивающей синей кожи, протянул главному инженеру: — То, что надо!
Марат Васильевич (это он «выбил» через главк импортное французское шевро), так же как Серов, растянул кожу, помял в пальцах, положил обратно на пресс.
— Нравится? — спросил Марат Васильевич закройщицу и только тут взглянул на нее.
Из-под низко повязанной косынки ее глаза смотрели насмешливо, не пропуская к себе. Лида?! Женщина выключила пресс.
— Еще бы не нравится, — сказала она. — Мягкая, как масло. Только ведь мало ее. Что там привезли? Слезы! Плана не дадим.
Она снова включила пресс, считая, видимо, что разговор окончен.
— Это Лида Михайлова? — спросил потом у Серова Марат Васильевич. — Что-то я не сразу узнал ее.
— Она недавно из декрета. Ребенок у нее умер при родах…
На оперативке, слушая, как Серов докладывает генеральному, Марат Васильевич снова вспомнил Лиду, ее насмешливый взгляд, не пропускающий туда, где было горе. Как изменилась, подумал он, совсем другая.