Через минуту его начинает мучить совесть: зачем обидел жену?

— Раечка, — говорит он нежно, выходя из ванной. — Ты сейчас будешь смеяться. Славка сегодня едва не забил гол в свои ворота.

Это, разумеется, явное преувеличение, но чего не сделаешь ради единственной жены?

Она, однако, не видит в этом ничего смешного, и слезы уже не звенят в ее голосе, а катятся по лицу.

— Да что случилось? — встревоженно говорит Юлий Викторович. — Где Машка?..

Он вдруг вспоминает, что давно не видел дочери.

— Вот именно — где? — уже вовсю плачет жена. — Наконец-то заметил. Машки давно уже нет, Машка шляется.

— Что значит — шляется? — удивляется Юлий Викторович.

Никогда прежде жена не позволяла себе так говорить о дочери.

— Ты ведь ничего не видишь, кроме своего футбола и своей газеты, а дочку скоро выгонят из института.

— Почему?

— Не почему, а из-за чего. Из-за неуспеваемости.

— Но она всегда успевала.

— А теперь она успевает только на свидания, и то, наверное, опаздывает, потому что красится по полдня.

Вот оно что! Машка влюблена. Ну и прекрасно! Что она еще должна делать в свои годы?

— Она должна учиться! — со злостью кричит жена. — Она должна быть дома до двенадцати часов. Она не должна краситься так по-уродски.

— Ну-ну-ну, — пытается урезонить жену Юлий Викторович. — Откуда столько ханжества? Должна, должна, не должна. Успокойся, вспомни себя, когда бегала ко мне на свиданья.

Но жена не желает так быстро сдаваться.

— Я была старше, — говорит она.

— Ну, — разводит руками Юлий Викторович. — Это уж, как любит говорить Машка, твои трудности.

В это время звонит телефон, и рабочий день заведующего спортивным отделом, так внезапно прерванный общением с женой, возобновляется.

— Ну, начинается трепотня! — раздраженно говорит жена и уходит на кухню.

Испокон веку люди в этом городе, как и в любом другом, рождались, жили, умирали, но только им, нынешним, выпало счастье быть современниками чемпиона Славы Печеночкина и его боевых друзей-чемпионов.

Юлий Викторович накануне последнего в сезоне матча, в котором решалось, быть или не быть им современниками чемпионов, собрал сотрудников своего отдела и произнес речь. Он сказал:

— К вам обращаюсь я, друзья мои! Мы стоим на пороге исторического события: Рубикон должен быть перейден!

И Рубикон был перейден, Карфаген был разрушен, солнце Аустерлица взошло, Париж стоил мессы и так далее и так далее в том же духе.

Когда трибуны устали орать и наступила секунда тишины, многие услышали, как кто-то сидящий справа от ложи прессы сказал:

— Ну, теперь и помирать можно.

И не было в ту минуту на стадионе человека, который не согласился бы с этим. Счастье было так полно, пожар восторга в сердцах так неистов, что залить его было нечем.

На другой день сотрудники спортивного отдела, чувствуя себя именинниками, устало и снисходительно принимали поздравления. Они сидели в холле редакции, развалившись в креслах, вытянув ноги, и сам редактор вышел к ним в холл и очень мило шутил с ними, а уходя сказал:

— Всем премия в размере месячного оклада.

Словом, это был триумф, это было счастье, это бывает раз в двести семьдесят лет.

Но (как вскоре выяснилось) город и его отцы не желали понимать, что это бывает один раз в двести семьдесят лет. Всем так понравилось, что они, как царевна Несмеяна (помните, топнув каблучком, она говорила: «Хочу, чтобы печка вертелась!»), так вот они сказали: «Хотим, чтобы это повторилось снова».

Как будто в жизни что-то может повториться.

Для дочери Юлия Викторовича, Машки, каждое утро наступала весна. Меж тем приближался январь и вместе с ним зимняя сессия.

— Ты собираешься за ум взяться? — спрашивала мать.

Но Машка, похоже, не собиралась этого делать, она по-прежнему пропадала вечерами, прогуливала лекции и дома вела себя так, будто уже обрела некие самостоятельные права на себя.

— Что хочет, то и делает! — возмущалась жена. — Какое она право имеет делать что хочет?

Юлию Викторовичу становилось смешно, но, опасаясь гнева на свою голову, он предпочитал помалкивать.

А однажды случилось невообразимое. Дочь, как всегда, пришла домой поздно, и не одна. Юлий Викторович уже спал, но жена растолкала его и, не в силах вымолвить ни слова, только тыкала пальцем в стенку, за которой слышались звуки мужских шагов.

— Ты должен, ты должен, — выговорила она наконец. — Ты должен пойти и что-нибудь сделать!

— Что я могу сделать? — обескураженно возразил Юлий Викторович. — В конце концов ей двадцать лет. В ее годы ее бабушка, моя мать, уже родила меня.