Машина въехала с Садового кольца на улицу Воровского и промчалась мимо переулка. Дмитрий Федорович посмотрел в правое стекло на дом, в котором когда-то жил. Да не когда-то — совсем недавно. А кажется, что давно-давно…

— В один прекрасный день вы обнаруживаете, что молодость прошла и от всей шумной жизни, когда она откатилась, осталось…

— Ничего не осталось.

— Ну почему же? Кое-что осталось. Например, жена, впрочем, простите, я забыл, что вы разошлись.

— Да ничего. Ведь мы не именно обо мне говорим?

— Разумеется, нет. Мы говорим вообще.

Они сидели друг против друга в старых кожаных креслах, которые стояли в квартире еще тогда, когда здесь жил Митин дед, ботаник, профессор Московского университета, а его сын, Митин отец, строил Турксиб и писал оттуда домой восторженные письма, но дома своего, вот этих старых кресел, и застекленных полок с книгами, и дерева — американский клен — перед окном, посаженного им, он больше никогда не увидел, потому что умер там, на Турксибе, в двадцать девятом году от дизентерии.

Кто-то написал профессору Архипову: «У вашего Феди есть сын, Дмитрий, он родился через месяц после Фединой смерти. Жену зовут Нина, он не успел с ней расписаться». И старик поехал в Семипалатинск, разыскал Нину и уговорил ее, умолил перебраться с Митей к нему в Москву.

…В старых кожаных креслах сидят друг против друга Дмитрий Федорович и Кутс.

— Мы говорим вообще. И дело не в том, что проходит молодость и куда-то откатывается молодая шумная жизнь. Не в ней счастье. А знаете в чем?

Митя усмехнулся:

— В работе?

— Не совсем. Счастье — в мысли. В умении мыслить, сопоставлять, познавать. И не в рамках профессии, а в рамках жизни, так сказать. Жизнь шире профессии. Это так же легко понять, как и легко забыть. Вот ваш Коля Зариньш, например, он прекрасный человек, прекрасный специалист, прекрасный директор. Но ведь перестань он быть директором — он пропал. А почему? Потому что замкнулся в профессии, и хуже того — в должности. Вне этого для него не существует мира. Разве не так?

— Зачем вы говорите о Зариньше? Ведь вы хотели говорить обо мне?

— Нет. — Кутс придвинул к себе чашку с остывшим чаем — он любил остывший — и отхлебнул из нее. — Нет. Я не хотел говорить о вас. Я говорил вообще.

Он снова отхлебнул чай.

— Вы, слава богу, не утратили радости мыслить и, значит, прекрасно понимаете, что и за стенами «Орбиты» существует сложная жизнь, которую у вас никто не отнял.

Из театра возвращались молча. Лев Гаврилович вел жену под руку.

— Хочешь, я расскажу тебе об Архипове? — спросил он. — Я был у него сегодня перед театром.

— Да? — тотчас же откликнулась она. — Ну что он?

— Он плох. Не физически, морально. Впрочем, в данном случае это одно и то же.

— Как ужасно, — сказала она, — и еще этот развод с женой!

— А я так некстати ляпнул про жену, — вспомнил он, не удивившись логике ее мысли. Он и сам, сидя у Архипова, с горечью подумал, что у Мити нет тыла, — вот почему ему будет трудно выкарабкаться.

— Ты думаешь, он не выкарабкается? — читая его мысли, спросила Светлана Николаевна.

— Нет, я уверен, что он преодолеет себя. Он немного ослаб духом, но это пройдет. Коля Зариньш — помнишь его?

— Конечно.

— Он был у меня. Собирается нажимать на все педали, чтобы Митю оставили в «Орбите».

— И это может получиться?

Лев Гаврилович раздраженно дернул плечом.

— Да нет же, это не может получиться. И вообще не в этом дело. Мите надо помочь найти себя в новой жизни, а не латать для него старую.

Светлана Николаевна относилась с нежностью к Мите еще с тех давних лет, когда он был юношей и писал диплом у Льва Гавриловича и приходил к ним домой. Она поила его чаем с вареньем и помнит, как он смущался и однажды сказал ей: «Я впервые вижу вблизи киноактрису».

«Да еще такую красивую», — засмеялся Лев Гаврилович, окончательно смутив мальчика.

— Помочь найти себя в новой жизни? — переспросила она мужа. — Что ты! Разве кто-нибудь может в этом кому-нибудь помочь? Да никогда! Только сам, если бог даст силы.