— Я в Киев собираюсь с сыном, — зачем-то сказал Архипов.

— В Киеве, должно быть, уже весна, — обрадованно ответил бухгалтер.

Зяма, придя, прятал глаза и говорил о пустяках: о погоде, о здоровье.

— Ты чего? — спросил Архипов. — Ты словно чего-то боишься.

— Боюсь, что ты меня презираешь, — тяжело вздохнул Зяма.

— За что?

— За то, что я не пошел к Филимонову и не сказал ему пару слов.

Архипов рассмеялся. Он представил себе маленького, очкастого Зяму в этом огромном кабинете с окнами, выходящими в небо.

— Что ты смеешься? Ты считаешь, что никто ничего бы не смог.

— Конечно!

— Даже Зариньш? Даже Кутс?

— Даже Зариньш. И уж тем более Кутс.

— Знаешь, так легче думать. И тебе, и нам легче. Но что-то в этом есть глубоко неверное, даже подлое.

— Брось! Как сказал мой сын, наплевать на них!

— На кого на них? — спросил Зяма. — На них, значит, на нас. Это ведь одно и то же.

— Давай чай пить. Или предпочитаешь коньяк? Можно коньяк, — предложил Архипов, отмахиваясь от какой-то мысли, мелькнувшей после последних слов Брунштейна. — Так коньяк или чай?

— Ты сильный мужик, — сказал Зяма.

— Нет, — Архипов вспомнил, как плакал ночью. — Нет, я просто живучий.

В Киеве была весна. Настоящая весна с капелью, с просыхающими тротуарами, на которых девчонки играли в «классы».

Потом, когда вернулись, Архипов вспоминал эти пять дней в Киеве как счастье. Были какие-то молодые предчувствия, весенние надежды. Отчего? Непонятно. Разве он уже не прожил свою главную жизнь? Или пока жив, не прожил?

Было весело показывать Алеше город, по вечерам в гостинице — остановились в «Киеве» на двенадцатом этаже — читали «Белую гвардию», он специально взял с собой, а днем отыскивали путь, по которому бежал раненый Турбин: Прорезная, Мало-Подвальная. На Андреевском спуске кто-то процарапал на стене: «Дом Булгакова». Заходили во двор, лазили на гору за домом. Никогда раньше Архипов не был так близок к сыну. Обжигало раскаянье: его растили бабушки, каждая по-своему, а им с Лялей всю жизнь было некогда. Как же этот мальчик сохранил в себе любовь к вечно занятому чем-то, только не им, отцу?

Когда вернулись в Москву, показалось, что путешествовали долго, необычно долго. Вот и в Москве весна, не такая ослепительная, но все же весна.

— Позвони Коле, он дождаться не может, — сказала мать.

Старые проблемы обступили со всех сторон. Чего это он радовался в Киеве, как щенок, ничего же не решено, ничего не понятно.

Коля предложил идти к нему на завод.

— Любой отдел бери. Хочешь отдел? Бери пока, а там видно будет.

Колю можно понять, кроме отдела, он ничего предложить не в состоянии. Он же не министр и даже не Филимонов. Но в отдел Архипов не пойдет. Что он там будет делать — в отделе?

— Ладно, — сказал он Коле, не желая его огорчать. — Я подумаю.

— А чего тут думать? — тотчас же вступила мать, видимо, подслушивала за дверью. — Иди к Николаю, он там тебя хоть уму-разуму научит.

Мать уважала Колю, считала, что он «умеет добиваться». Это вообще были ее любимые критерии: умеет добиваться, умеет жить. Митя, по ее мнению, ни жить, ни добиваться не умел.

— Иди к Николаю, — снова повторила мать, — он тебе найдет работу не бей лежачего, а тебе сейчас такую и надо. Погляди на себя — на кого похож!

Митя надел пальто, взял шапку.

— Ты куда? — тревожно спросила мать.

— Пройдусь, — коротко ответил он.

Спускаясь по лестнице, подумал: «Может, пойти к Игорю Михайлову на кафедру? Никогда не преподавал… Черт его знает, получится ли…»

Во дворе стояла женщина в синем пальто, с цветами, высоко завернутыми в бумагу. Ее темные волосы были коротко стрижены, и казалось, что у женщины на голове шлем.

— Здравствуй! — сказала она и засмеялась, увидев, как он онемел от удивления. — Ты совсем не изменился.

Когда она засмеялась, что-то похожее — на кого? — мелькнуло в ее лице с блестящими темными глазами. Мелькнуло и пропало.

— Выходит, мы знакомы? — спросил он наконец.

— Конечно! — опять засмеялась она. — Я же не говорю «ты» незнакомым мужчинам.

И вдруг он узнал ее, хотя узнать было невозможно.

— Века!

— Ну да, видишь, узнал! — обрадовалась она.

И он опять удивился, как это он ее узнал. Ничего не осталось прежнего в этой высокой женщине с темным шлемом волос на голове, только когда она улыбалась, ее маленький нос смешно морщился, так же, как у той девчонки, в которую он был влюблен, пока не появилась Ляля.

— Я уже была здесь несколько дней назад, — сказала она. — Видела тетю Паню. Я много раз приезжала в Москву, но никогда не заходила сюда, в ваш двор, а в этот раз вдруг захотелось.

— Так ты не в Москве живешь? — снова удивился он.

— Нет, я живу в Киеве.

— Да что ты! А я только что из Киева.

— Я знаю. Тетя Паня мне говорила, что ты с сыном поехал в Киев.

— Хочешь, поднимемся ко мне?

— Спасибо, но мне уже некогда. Я жду тетю Паню, она сейчас спустится, мы договорились вместе сходить к памятнику.