Шрифт:
Через месяц наступила осень. В Ленинграде она иногда наступает рано и внезапно. Еще вчера было сухо, тепло, а сегодня зарядил мелкий холодный дождь, и всем стало ясно, что лето кончилось.
Сусанна Александровна забралась на стул и достала с антресолей осенние туфли. «И пальто надену, — решила она. Плащ был старый, а пальто новое. — Надену пальто и возьму зонт».
Когда она подходила к выставочному залу (она бывала на всех выставках и относилась к этому так же серьезно, как к чтению), то еще издали увидела Трасевича. Он стоял на ступеньках с какими-то бородатыми молодыми людьми, и было непонятно, то ли уходит, то ли пришел.
Он теперь редко появлялся в редакции и хоть не уволился окончательно, но выговорил себе право числиться только на полставки. Сусанне Александровне это не нравилось.
— Полставки — это пол-ответственности, — сказала она главному редактору, но Тюха неожиданно проявил твердость.
— Разве можно отказываться от талантов? — сказал он.
После того случая, когда она чуть было не расплакалась перед Трасевичем, Сусанна Александровна ни разу не говорила с ним, если не считать нескольких фраз на редсовете, а уходя утром на работу, не оглядывала уже придирчиво свою квартиру, будто смотрела на нее его глазами. Все то беспокойное и даже радостное, что два с половиной года мучило ожиданием, куда-то ушло и не вернулось.
Сняв в гардеробе пальто, Сусанна Александровна причесалась перед зеркалом и медленно пошла по залам. Она то надевала очки, чтобы прочесть фамилию художника и название картины, то снимала, чтобы получше издали разглядеть пейзаж или портрет. Картин было много на первом и втором этаже, а еще скульптуры, еще росписи по тканям, керамика — и она в конце концов устала.
«Ну, еще вот этот стенд у лестницы — и хватит», — решила она, пряча очки в сумку.
На сером холсте цвели флоксы. Земля под ними была черной и прохладной, ее только что полили, а над ней в знойном летнем воздухе жужжали пчелы, летали бабочки и пахло горько и тревожно, как перед грозой…
«До чего пить хочется, — подумала Сусанна Александровна, спускаясь по лестнице. — Неужели здесь нет буфета?»
СЛЫШНО, КАК ПАДАЮТ ЖЕЛУДИ
Утром все проснутся, подумал он с тоской, от которой ныло в животе, и станут делать вид, будто ничего не случилось, будто он не рыдал вчера в раздевалке, вытирая слезы и кровь адидасовской синей курткой, которой так гордился, когда получил ее перед отъездом. Какой веселый был день — день отъезда!
— Одевают вас, дураков, кормят, возят, — ворчал отец, пока мать укладывала в сумку все, что считала нужным.
Не слушая отца, обжигаясь горячим чаем, он торопился уйти, чтобы успеть показаться в синей куртке девчонкам, которые сидели во дворе на длинных садовых скамейках, поставленных друг против друга. Когда собирались доминошники, то между скамейками ставили облезлую тумбочку, которую кто-то когда-то выбросил на помойку. Теперь ее прятали в подъезде под лестницей, чтобы не уволокли ненароком на свалку.
Девчонки сидели на скамейках, вытянув длинные ноги.
— Чего это ты? — спросили они.
— А что?
— Вырядился.
— Я уезжаю, — сказал он небрежно. — Улетаю сегодня ночью. В Ташкент.
Это произвело впечатление.
— В Ташкент? — удивились девчонки и только тут сделали вид, что заметили его куртку. — А где это ты фирму достал?
— Выдали.
— Скажите! А у него и кроссовки адидасовские…
Насладившись их взглядами, он вернулся домой.
— Сережа, — сказала мать, — ты не озорничай там, сынок.
Она не знала, что сказать, она уже давно не понимала, хорошо или плохо, что сын пошел в спорт, стал боксером, все время куда-то ездит, учится кое-как, хотя отметки приносит приличные.
Главный человек для сына — Виктор Петрович, тренер. Она не обижалась, не ревновала. Вот отец — тот обижался и ревновал и в последнее время был как-то особенно груб с Сергеем и насмешлив. Мать страдала и от этого, и оттого, что на тренировках и соревнованиях кто-то всегда норовил сделать ее сыну больно. И еще больней. И еще больней.
— Ведь больно? — спрашивала она страдальчески, когда он приходил домой с разбитой скулой, с распухшим носом.
— Да нет, — отмахивался сын.
Она знала: проиграл. Когда он выигрывал, то на вопрос «Больно?» весело отвечал: «А ты как думаешь?»
И казался ей тогда старше своих пятнадцати лет, казалось, что он уже взрослый, все давно знает, знает и такое, чего она не успела узнать.
А после проигрыша был таким, как есть, — маленьким, щуплым, обиженным, и, когда он, поев, уходил спать, она плакала от любви и жалости к нему.