Приятель зашел за Трасевичем в редакцию, и они отправились на Петроградскую сторону в маленький — на несколько столиков — и оттого уютный гриль-бар, где кормили цыплятами табака и по просьбе посетителей соглашались убавить звук в яростно гремевших колонках «системы», по-старому — проигрывателя.

— При чем тут совесть? — удивился приятель, обгладывая крылышко «табака».

— Совестно бросить журнал на эту дуру. Перед пацанами совестно, у которых, оказывается, не все в порядке с понятийным аппаратом. Представляешь, что их ждет, если Сусанну никто не будет останавливать?

Приятель засмеялся:

— Так ты там, выходит, вроде светофора, включенного на красный свет?

Трасевич тоже засмеялся и разлил по рюмкам оставшуюся водку.

Про светофор с красным светом он и вспомнил сейчас, когда услышал от Сусанны Александровны, что это она не разрешила отправить в производство обложку, потому что дети ее бы не поняли.

На обложке (он сам ее нарисовал, обычно заказывал другим художникам, а в этот раз нарисовал сам) был изображен мальчик, убитый на войне.

То есть мальчик был изображен живым, он вообще был живой, и ему, живому, представился он сам, убитый на войне.

Это был сложный рисунок и вместе с тем очень простой. Только что играли все в пятнашки, в казаки-разбойники и в войну, когда одних назначают командирами, других — солдатами, а кому-то говорят: «А ты будешь убитый, только не сейчас, а когда мы побежим в наступление».

На обложке было два мальчика: один в воображении другого. Один смотрит на другого, как будто через окно. Через окно памяти. Или сна.

Сереже Трасевичу было пятнадцать лет, когда ему приснилось, что его убили. Это было при наступлении, под Смоленском. Они уже почти двое суток не спали, наступление — тяжелая (с чем сравнишь?) работа, двое суток не спали, и тут объявили отдых, шабаш, два часа сна. В какой-то холодной, давно кем-то брошенной избе как прекрасно было заснуть под овчинным полушубком, а ему приснилось, что он лежит на снегу, но совсем не холодно, он не чувствует холода, потому что его уже убили.

Сусанна Александровна обожала свою работу: пахнущие типографской краской гранки, влажные, чуть липнущие к пальцам листы верстки, глянцевый хрустящий сигнальный экземпляр, про который все вроде известно, но как это выглядит, становится понятным только сейчас, когда с замирающим сердцем разворачиваешь никому еще не ведомые новенькие страницы…

Она любила рассматривать сигнальный экземпляр в одиночку, ее раздражало в этот момент присутствие людей. Вообще раздражало, что в редакции у всех шла какая-то своя, не относящаяся к журналу жизнь: женщины бегали в соседний магазин за кофточками, в гастроном через дорогу — за творогом, мужчины что-то весело насвистывали, приходили, уходили.

Все женщины были молодые, загорелые, с голыми загорелыми ногами, и хоть некоторые из них были старше Сусанны Александровны, все равно казались моложе, нарядней, легкомысленней.

А мужчины… Впрочем, ей нравился только один — художник Сергей Яковлевич Трасевич.

Каждый день, идя на работу, она говорила себе: это будет сегодня. Он войдет к ней в кабинет перед концом рабочего дня и скажет:

— Вы еще не собираетесь домой?

И она ответит:

— Да, собираюсь.

И они выйдут вместе, и он проводит ее до самого дома, и она пригласит его зайти…

Каждый день, уходя на работу, она придирчиво оглядывала квартиру: понравится ли ему, как она повесила шторы, перехватив у подоконников тяжелый шелк шнурами?

Иногда во время работы она вдруг спохватывалась, вспомнив, что кофе кончился, и если он сегодня зайдет, то она не сможет сварить ему кофе, но бежать, как все эти, через дорогу в гастроном она не могла себе позволить.

Трасевич работал в редакции уже два года и семь месяцев, это почти тысяча дней, но он ни разу не зашел к ней спросить, не собирается ли она домой…

Со стороны могло показаться, что Сусанне Александровне живется невообразимо скучно, но ей самой никогда не было скучно. Скука, говорила она, удел дураков.

Она любила читать, и не просто читать, а изучать то, что читала. Делала выписки, рылась в энциклопедическом словаре, отыскивала и прочитывала рецензии. Чтение, таким образом, тоже становилось работой. И она гордилась тем, что не развлекается, как другие, сюжетом или красотами стиля, а мыслит.

— По-моему, он не умеет мыслить, — говорила она о ком-нибудь, презрительно скривив рот, что окончательно портило ее некрасивое лицо.