Поезд Киев — Ленинград стоит в Жлобине десять минут, и если вам повезет, то вы успеете купить моченых яблок, их иногда выносят к поезду, но редко: жлобинские польки, знавшие секрет ржаного соломенного жгута, почти все уже лежат на кладбище.

Если вам повезет, вы проживете в Жлобине первые пятнадцать лет своей жизни. А потом уедете оттуда навсегда.

Зачем? Может быть, затем, чтобы вспоминать?

Сначала была война, но на нее не надо было уезжать, она сама подошла к дому.

Днем и ночью мимо дома шли люди. Их называли беженцами, хоть они никуда не бежали, а медленно шли, многие с детьми на руках, или дети шли рядом, и то и дело кто-нибудь останавливался и просил пить. Ведро с водой и кружку мать выставила на скамейку у палисадника, и Сережа бегал к колодцу, чтобы наполнить ведро холодной, так чтоб зубы ломило, водой.

Сначала была война, а потом дорога во взрослую жизнь. Уйдя по этой дороге, назад не возвращаются.

Может быть, потому и не возвращаются, чтобы помнить? Ведь только то и помнишь, что утратил. Например, флоксы в палисаднике. Казалось бы, чего проще? Живи здесь и рисуй их, срисовывай, пиши. Но ведь это будут просто флоксы — и все.

А когда вы уедете, то потом когда-нибудь, если вам повезет, вы напишете воспоминание о флоксах. И всегда, когда бы вы или кто-то другой ни посмотрел на холст, от него повеет горьким, и мучительным, и сладким, как земля весной, вскопанная мамиными руками…

Поезд, постояв положенное, дернулся и медленно покатился от станции. В соседнем купе (двери были открыты, и Трасевич услышал) женский голос спросил:

— В Киеве живут киевляне, а в Жлобине — жлобы?

И все засмеялись.

Мама жила в Жлобине до самой смерти, так ни разу и не приехала к нему в Ленинград: боялась поездов, суеты, чужих кроватей. Окно ее комнаты выходило в палисадник, а под окном цвели флоксы…

Трасевич долго смотрел на убегающие назад поля, перелески, придорожную будку. Ночь пути, и из одной жизни ты ныряешь в другую, но и другая уже чуть-чуть изменилась за то недолгое время, что тебя не было.

— Где это вы пропадали? У нас верстку не приняли без обложки.

— Обложка же давно готова.

— Ее задробили.

— Кто?

— Разве важно кто? Важно, что задробили, и все встало, и из графика вылетели.

Трасевич неизвестно зачем уже третий год работал художественным редактором маленького журнала. То есть сам по себе журнал был не маленький, его только выпускали для маленьких, но Трасевич, по своей всегдашней привычке сокращать понятия, говорил: «Я работаю в маленьком журнале».

Он давно собирался уйти, денег, которые ему платила редакция, хватало не более чем на два вечера, и дело было, конечно, не в деньгах. Было что-то другое, чего он не мог до конца себе объяснить.

— Отчего ты не бросишь к чертям эту работу? — спрашивали приятели. — Она же тебе мешает дело делать.

На их языке (да и на его тоже) «делать дело» означало брать хорошие заказы, много зарабатывать, жить широко, и уж, конечно, не ходить ни на какую службу, и не выслушивать идиотские замечания.

Идиотские замечания любила делать заместитель главного редактора, суровая дама, не умевшая смеяться. Когда надо было смеяться, она растягивала тонкие губы, якобы улыбаясь, и сразу всем переставало быть смешно.

— Это я не подписала обложку, — со спокойным высокомерием сказала она Трасевичу.

— Почему? — спросил он, заранее предвидя ответ.

— Дети ее бы не поняли.

Это был главный аргумент в споре. Рассказы, стихи, рисунки заместитель главного редактора подвергала сомнению, высокомерно заявляя:

— Дети это не поймут.

Трасевич несколько раз предлагал привести в редакцию детей прямо с улицы, не выбирая, или из соседней школы и спросить у них, что они поняли в этом рассказике или что увидели на этой картинке. Но заместитель главного редактора — ее звали Сусанна Александровна — воспринимала предложение Трасевича как неуместную шутку.

Первое время Трасевич смотрел на Сусанну Александровну с любопытством; скажите пожалуйста, бывают, оказывается, и такие женщины. Потом она стала вызывать раздражение, потом — злобу.

Он удивлялся, не подозревая в себе раньше способности быть столь злобным по отношению к кому бы то ни было. Но когда Сусанна Александровна своим спокойным голосом произносила что-нибудь вроде: «Не забывайте, что у детей недостаточно развит понятийный аппарат», — Трасевичу становилось трудно дышать, и однажды, нашарив в кармане тюбик с валидолом, он незаметно вытащил таблетку и положил ее под язык.

— Проклятая российская привычка быть совестливым, — говорил он в тот вечер одному из приятелей.