Главный редактор никого никогда не вызывал к себе — он сам заходил в кабинеты к сотрудникам, если ему надо было о чем-нибудь спросить. Но в этот раз он через секретаршу передал Сусанне Александровне, что хотел бы с ней поговорить.

«Набрался храбрости», — усмехнувшись, подумала Сусанна Александровна.

Тюха сидел не за письменным столом, как обычно, а в кресле у журнального столика, должно быть, подчеркивая этим доверительность предстоящей беседы и смягчая вызов в кабинет через секретаршу.

— Сусанна Александровна, разве мы не можем как-то пересмотреть отношение к рисунку Трасевича? — спросил он вкрадчиво.

Сусанна Александровна молчала.

— Ведь он обиделся на нас. В кои-то веки сам нарисовал обложку, а мы ее не пропустили…

Тюха посмотрел на своего заместителя и увидел усмешку в углах ее тонких губ. «Упорная какая, зараза», — подумал он.

Сусанна Александровна старалась улыбаться, чтобы не зареветь. Ей хотелось зареветь. Зареветь, не сдерживаясь, белугой, как почему-то говорят, хотя кто это слышал, как ревет белуга?

Прерывисто зазвонил телефон, и Тюха с облегчением схватился за трубку.

— Это Москва, извините, потом договорим.

Сусанна Александровна, все так же напряженно улыбаясь углами тонкого рта, вышла из кабинета. Трасевич стоял в холле с двумя картонными стаканчиками мороженого в руках и что-то читал на доске объявлений.

— Хотите мороженого? — улыбнулся он Сусанне Александровне, протягивая стаканчик.

«Ведь он ненавидит меня», — подумала она, ощущая свои холодеющие от ледяного стаканчика пальцы.

— Вы из-за меня уходите?

— Что вы! — сказал он. — Да я и не ухожу никуда, с чего вы взяли?

— Мне Тю… мне главный редактор сказал. — Она с ужасом почувствовала, что по щекам ее текут слезы. — Так вы не уходите?

— Я съезжу месяца на полтора в Белоруссию.

— Зачем? — бессмысленно, не понимая, что происходит, спросила она. Кто-то входил в холл, и надо было хотя бы спрятать лицо, хотя бы сделать вид, что она улыбается.

Трасевич повернулся так, чтобы заслонить ее от того, кто входил. Ее растерянное, пытавшееся улыбнуться лицо поразило его: «Неужели этот циркуляр умеет плакать?» Но в следующую минуту она уже справилась с собой, и лицо ее приняло прежнее — спокойное и злое — выражение, хоть глаза еще блестели от невысохших слез.

— Как же вы уезжаете? — холодно спросила она. — Разве обложка, которую не приняли, перезаказана?

— Да, конечно, — устало ответил Трасевич и пошел по коридору, на ходу доедая мороженое.

— Старик, ты уезжаешь, но не насовсем. Я правильно тебя понял? — догнал его один из сотрудников.

— Да, — коротко сказал Трасевич.

— Я только не понял, зачем ты опять уезжаешь?

— Моченых яблок давно не ел, — так же устало ответил Трасевич.

Вечерами флоксы пахли особенно сильно, что-то звенело в неподвижном воздухе, далеко-далеко мычала корова.

— Вот суетимся. Скоро шестьдесят стукнет, самое время о душе подумать, а мы все суетимся, — сказал Трасевич.

Они сидели втроем на скамейке у палисадника, он вышел их проводить, и они присели на скамейку покурить на посошок.

Роман Чуриков работал начальником пожарной охраны, а Гоша Лебедев был местный поэт. Роман, Гоша и Сергей Трасевич когда-то учились в одном классе. Сначала школа была русская, потом белорусская, потом снова русская, но они так и не доучились в ней, помешала война.

— Какие-то у вас с Гошей занятия неземные, — засмеялся Чуриков, — мне лично о душе думать некогда.

— Уезжать надо, а не хочется, — сказал Трасевич.

— А чего тебе уезжать? Сиди здесь, — Гоша Лебедев просунул руку сквозь штакетник и притянул к себе ветку бузины. — Как пахнет-то!

— Надо ехать, иначе на осеннюю выставку не попаду, — тоскливо сказал Трасевич.

— Пока мы живы — до угла, до первой телефонной будки! Как будто бы весна, как будто еще сирень не расцвела, — нараспев прочел Гоша и встал, протягивая Трасевичу руку.

— А то оставайся, — снова засмеялся Чуриков. — Оформлю тебя пожарником.

— Наконец-то отоспишься, — сказал Гоша.

Чуриков обиделся.

— У нас работа, между прочим, а не как у некоторых, трали-вали. «Еще сирень не расцвела», — передразнил он.

Когда приятели ушли, Трасевич пошел в дом и начал укладывать чемодан. «Почему в Ленинграде, — подумал он, — никогда не получается таких мирных вечеров? Какой-то шумный, злобный дух зависти витает над головами: где выставился, будут ли рецензии, издадут ли каталог? Суетимся, толкаемся…»