Арвидас молча обыскивал взглядом комнату. Пришла Лапинене с яичницей. На столе появились тарелки с ломтиками белого сыра, кружочками колбасы, с солеными огурцами, а под конец хозяйка водрузила поллитровку «Столичной» и сама куда-то исчезла.

Лапинас наполнил рюмки.

— Давайте выпьем, милости просим, — поторопил он, поднимая свою. — Товарищ председатель, товарищ секретарь! Не побрезгуйте.

Арвидас отломил хлеба.

— Хлебушко как солнышко, — сказал он, насмешливо поглядывая на Лапинаса. — И мелкий, и плесенью не отдает. Наверно, из других закромов?.. — Пока Мотеюс нашел что ответить, Арвидас отхлебнул из своей рюмки и, поморщившись, отставил. — Эту пить не интересно. Ты бы своего производства принес…

— Оставалось еще с немецкого времени несколько бутылочек. Бог спорил, потому недавно кончил. А теперь — баста. Уже и трубы погнили в речке.

Арвидас со значением нажал на ногу Григасу.

— Не отпирайся, Мотеюс, — откликнулся тот. — Без звонаря колокольного звона нету.

— Людская молва в колокола звонит, Антанас, людская молва. — Лапинас тяжко вздохнул. — Из-за нее и милиция меня распинала. А будто чего нашли? Не виноват я, Антанас, Христом богом, не виноват.

Арвидас встал.

— Раз уж так божишься, поверю, что тот мешок не пойдет на барду, — сказал он, сверля Лапинаса обжигающим взглядом. — А который уж выгнал, пей себе на здоровье с женой. Но услышу, что продал хоть капельку, без долгих разговоров полетишь с мельницы. — Арвидас взял шапку и пошел к двери. — И гляди, — добавил он не оборачиваясь, — не пеки хлеб из колхозной ржи.

Григас вышел вслед за Арвидасом, а Лапинас так и остался с открытым ртом, будто подавился последними словами.

— Аж трубка вывалилась… — фыркнул Григас. — Зайдем теперь к Римшам. Это батраки Лапинаса, — добавил вполголоса. — Она холсты ткет, муж мастер на все руки. Словом, частная артель на дому, чтоб их туда…

Они вошли. Арвидас чуть не наступил на голопузого ребенка, ползавшего у порога. Из кухонной двери высунулись четыре лохматых головенки. Хоть в окна глядел день, над кроснами, за которыми сидела Римшене, все еще горела лампа.

Римша, скрючившись на стульчике в углу, ставил подметку на башмак. Увидев вошедших, торопливо встал и принялся шарить у пояса, развязывая передник.

— Работай, работай, отец, — поздоровавшись, сказал Арвидас. — Сапоги у тебя не отнимем.

— Откуда знать, — подхватила Римшене. — Один раздел, а второй, может, и разует.

— Ну уж, Морта! Не вой, пока меж волков не угодила, — одернул ее Григас. — Ты-то ни единого трудодня не выработала.

— С вашими трудоднями мы бы давно со всеми детьми подохли. — Морта привстала за кроснами, задула лампу; снова захлопало бердо.

— Тебя… — начал было Арвидас, но Римшене была такая осанистая, неприступная, а ткань — до того удивительная, что он сразу почувствовал уважение к этой женщине. — Вас, — поправился, немного смутившись, — никто в колхозе работать не заставляет. При такой семье и дома работы хватает.

— Лукас! А ты еще долго будешь поливать чужой огород, когда собственный сохнет? — встрял Григас. — Не собираешься в этом году в бригаду Гаудутиса? Строители нам нужны.

Римша все еще шарил вокруг пояса.

— Не знаю… — промямлил он, уставившись на жену, как на святой образ. — Поглядим…

Арвидас уцепился взглядом за башмаки.

— Говорят, отец, что ты и в сбруе толк знаешь. Хомут чинить можешь?

— Что ни дашь, он все сделает, — отозвался Григас. — Еще в те времена для Демянтиса шлею шил. Руки у него золотые, да и голова не телячий пузырь.

Лукас наконец развязал передник, и тот скользнул на пол, открывая латаные-перелатанные штаны.

— Хочу подобрать двоих-троих умельцев, чтоб упряжь в порядке держали. Мог бы ими руководить, Римша. Выколачивал бы до сотни трудодней в месяц.

— Не брешите уж, — обернулась Морта из-за кросен. — Посулами сыт не будешь. Хватит, двое наших задаром работают. Третьего не заманишь. — Зло громыхнула бердом и бросила через плечо: — Лучше скажи, правду люди говорят, что хочешь коров отобрать?

— Да вот… — заерзал Римша. — С одной коровой не проживем… такая куча детей. — Уставился глазами в землю, дрожа как осиновый лист. И переминался с ноги на ногу.

— На семью — одна корова. Так давно все решили, — твердо заявил Арвидас. — Если сделаем для вас исключение, другие будут в обиде. — Он запнулся, почувствовав неловкую тишину. Растерянно оглядел комнату; горло будто сдавили: из всех углов глазели на него чумазые ребятишки, на ничего не смыслящих личиках их было что-то, что за душу хватало. — Мы вам поможем, — тихо добавил он. — Если не хватит своего, дадим молока из колхоза по себестоимости. Осенью рассчитаемся.